"Эмка, ты куда": умер Наум Коржавин, народный поэт, полный противоречий

"Эмка, ты куда?" — спросонья спросил Расул Гамзатов, сосед Коржавина по Литинституту, когда тот разбудил его, чтобы попрощаться. Эмку уводили на Лубянку...

Настоящее имя Наума Коржавина — Эммануил Мандель. Эмкой он был с киевского детства и до конца своей длинной жизни, так, что даже Вероника Долина, первая опубликовавшая в соцсети страшную новость о смерти Коржавина, писала потом в комментариях про него, 92-летнего: "Эмки больше нет".

В эти дни, когда Наум Коржавин умер и разные СМИ перепечатывают его строки, многие удивились. Вот, казалось бы, и не в курсе были, кто такой Коржавин, и фамилию никогда не слышали, а стихи его, оказывается, знают, хотя долгое время и принимали за народные афоризмы.

Например, известное, но неприличное про разбуженного Ленина: "Кому мешало, что ребенок спит". Или изустное, полемическое с Некрасовым: "Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный наряд, но кони все скачут и скачут, а избы — горят и горят".

И не только смешные афоризмы. Даже лирическое осталось:

Хотелось жить, хотелось плакать,

Хотелось выиграть войну.

И забывали Пастернака,

Как забывают тишину…

Правда, дальше уже вряд ли кто процитирует. Прекрасное и точное осталось в виде отдельных строк, которые то ли обрываются, то ли забываются, то ли вообще не имеют продолжения, так, что вспомнить продолжение невозможно.

Как-то в одной из передач "Школы злословия" Татьяна Никитична Толстая сострила: мол, для меня единица пошлости — это Петросян, поэтому всех пошляков надо мерить в петросянах. Два петросяна, три петросяна… Тогда это казалось свежо и остроумно, хотя на самом деле это была переиначенная шутка про Коржавина. В литинститутские годы поэт Борис Слуцкий придумал измерять поэтический талант в манделях. Коржавин не то чтобы обиделся, но в восторг не пришел и всегда раздражался, когда интервьюеры интересовались, сколько у кого манделей. Обидно, учитывая, что он и так жил с сомнением насчет себя: за что ему аплодируют, за стихи или за смелость?

Его ведь очень любили. Задолго до появления самиздата переписывали от руки, цитировали из уст в уста. Как сказал поэт Владимир Корнилов, он был первой любовью послевоенной Москвы. Столица любит чудаков. Блаженную Ксению Некрасову, ютившуюся на лестнице Литинститута, странноватого Глазкова, фриковатого Коржавина. Ему, воплощению святой простоты и честной наивности, удавалось честно и в лоб говорить то, что видели все, но боялись озвучивать:

Гуляли, целовались, жили-были, а между тем, гнусавя и рыча, шли в ночь закрытые автомобили и дворников будили по ночам
Наум Коржавин

Стоит ли удивляться тому, что на родине его впервые напечатали, когда ему было уже тридцать шесть.

Трудно представить себе человека с более неподходящей для поэта внешностью и псевдонимом. "Кряжистый сибирский" псевдоним "Коржавин", предложенный кем-то из друзей, имел значение "плюгавый". А сам Наум — круглый, толстый, с большим носом картошкой, глазками-пуговками, был "похож на свинью", как отметил Берестов.

Коржавин фриковал по полной. Носил пиджак на голое тело, ходил по Москве босиком, говорил что думал. Да и со временем округлость его и странный вид никуда не делись, и не случайно визитной карточкой поэта стало стихотворение про овал:

Меня, как видно, Бог не звал

И вкусом не снабдил утонченным.

Я с детства полюбил овал,

За то, что он такой законченный.

Знатоки могут встрепенуться и закричать: а как же Павел Коган — "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал". Коржавин и Коган были большими друзьями. Так получилось, что коржавинский "Овал", родившись как спор с когановским "Овалом", стал более популярным, но Коржавин, сделав строки Когана эпиграфом к своему "Овалу", оставил в веках стихотворение рано ушедшего друга.

В этом споре и противоречии — природа поэтического дарования Коржавина. Он жил и писал в стиле "Баба-яга против", постоянно с кем-то споря: с Некрасовым ли, с Коганом ли, с политической системой.

"Главное — не обижайте Коржавина, он сам вас обидит" — эти строки из рассказа Довлатова стали едва ли не самой точной характеристикой поэта. Лучше прочих о Коржавине написал именно Довлатов, выведя его в своих рассказах под именем Рувина Ковригина. А в той единственной зарисовке, где поэт назван своим именем, Довлатов с присущей ему иронией описал стиль поведения поэта. Как, едва взяв слово на конференции, Коржавин начал всех обижать:

"Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал:

— Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей...

Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав:

— Бродский — талантливый поэт, хоть и ленинградец...

Затем он произнес несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Ну и меня, конечно, задел. Не хочется вспоминать, как именно. В общем, получалось, что я рвач и деляга.

Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал:

— Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так:

— Извините, конечно, но вы — дерьмо!"

При таком-то анамнезе логично предположить, что у Коржавина должно было быть много врагов. Но нет. Ему прощали. Его любили. Другого такого жизнелюба, наивного мудреца не было. Как и не было человека, способного быть настолько честным по отношению к самому себе.

Сегодня многие говорят о том, что важнейшим делом Коржавина, может быть, даже более важным, чем его поэзия, стали оставленные им воспоминания о "кровавой эпохе". В этих воспоминаниях он предстает человеком со своей точкой зрения, абсолютно не стыдящимся ни своих убеждений, ни своих заблуждений. Он не пытается красоваться, преувеличивать, словно бы воплощая журналистское, а не поэтическое требование к максимальной объективности.

 

Подробнее на ТАСС:
http://tass.ru/opinions/5321560