Олег Павлов: «Русская литература - это слеза»

– Какое произведение Распутина видится вам самым пронзительным?

– Рассказы. «Уроки французского», «Что передать вороне». Там сжатое в метафору время. Распутин владел этим средством совершенно – метафорой. Ну и рассказ по своей задаче, он чужд идеологии, даже, возможно, морали. Только жизнь. Но удивительно, как мало он написал рассказов. Он бы успокоился, если бы писал рассказы. Это был его дар, как Чехова, Бунина, Казакова… Его лёгкое, на самом деле, дыхание.

– Кто из распутинских героев не даёт вам покоя – своей судьбой или тем, как он написан?

– Такого героя нет. Они умерли, его герои, вместе со временем, в котором жили. Вообще он не писал персонажей – он писал жизнь. Это не даёт покоя – стоит только перечитать. Его повести хочется перечитывать. Это травма всегда, но необходимая почему-то душе.

– Какие открытия совершил Распутин?

– Распутин писатель русской художественной традиции – а она требует правды, реализма. И сила его книг в их правде. Он же не выходил за пределы христианской морали. Вообще он был моралистом. Он повторял… Спасает только любовь, какая бы ни была: к женщине, детям, родине… да хотя бы к природе. Как моралист и столько не принимал, осуждал.

– Распутин, в сравнении с классиками, написал всё-таки немного. Можно ли его упрекнуть в этом?

– Нет. Он написал всё, что мог – и даже свыше сил, не имея свободы Сартра или Камю.

– Дидактика названий распутинских текстов – «Живи и помни», «Век живи – век люби» – воздействует на вас как на читателя? Вы согласны с этими названиями как писатель?

– Что-то от пословиц… Грубо. Сами вещи глубже. Это делал, чтобы написанное обошло цензуру. Он многое делал именно для этого. Думаю, и ордена, и премии государственные были важны ему как щит от цензуры – и только. Можаев, например, попал под её каток, потому что шёл на конфликт.

– Как вы оцениваете языковые изобретения Распутина – в публицистике и в прозе?

– Это русский природный язык. В отличие от Солженицына, он, очевидно, ничего не изобретал.

– Реалистические и мистические тексты – это два разных Распутина? Что вам интереснее как читателю и как писателю?

– Чужой мне – очеркист, социальный беллетрист. Допустим, как в «Пожаре», или в последней повести. Он потерял себя после «Матёры». Но написал более, чем возможно. Он мистик, конечно. Стихийный христианский мистик. И его «Матёра» – картина босховская. Но это подразумевает высший суд. Ну, а «Пожар» – это уже пусть жестокий, но социальный фельетон… Утратилось чувство последних времён. Он пережил это в «Матёре».

– Кто из современников мог повлиять на Распутина: Вампилов? Астафьев? Белов? Солженицын? никто?..

– Вампилов, конечно. Это из современников. Распутин вполне понимал глубину его творчества. И, пожалуй, он один. И думаю, что Андрей Платонов. Это читается.

–Распутин участвовал в политике, пережил перепады читательского интереса от абсолютного авторитета 70-х до неприятия в 90-е, получил при жизни практически все государственные награды – но был ли услышан как писатель?

– Я помню одну московскую квартиру. Хозяйка – очень известный журналист. На стене два портрета – Маркеса и Распутина. Мне было лет четырнадцать тогда – и эти портреты для меня были загадкой, незнакомые оба. Тогда я впервые услышал имя Распутина, то есть мне объяснили, кто это… Сказали так – это современный Толстой. Но я прочитал первым Маркеса «Сто лет одиночества», а потом – «Прощание с Матёрой». Кого я услышал… Распутина. Это было родное. Неизвестное. Хотя, думаю, Распутин писал такой же миф, но более трагический, для русского сердца. 
Но вот в той же квартире – содранный портрет… ЕГО. В общем, любила и читала, и понимала его, конечно, интеллигенция. Этого своего читателя он потерял, потому что… Может быть, потому что потерял себя. Непонятно – а всё надо называть своими словами, – как и зачем в то время он позволил себе массу антисемитских высказываний. Это и стало – свободой? Гнойник. Еврейство в России – вечная обида за ожидание изгнания. И это обида на родину, но которую приходиться делить с русскими – с теми, кто рождаются и живут на своей земле. То есть любили бы как родину – но без русских, потому что из-за русских не могут считать своей. И каждый еврей, если был опознан как еврей, – был оскорблён утробным антисемитизмом. Почему это не понимал он? Толстой понимал. 
Так вот… Его общественная позиция – это было тотальное непонимание. Всего. Несколько раз я слушал его публичные выступления – и не понимал…. Скажем, то, что он говорил об эре компьютеров, интернете и т. п. Это была несусветная архаика. Но, думаю, он устал, и это говорила его усталость. На него влияли. Он подчинился этому влиянию. Говорил то, что ждали те, в круг которых вошёл. Быть одиночкой, как Астафьев, он не мог. От него слышали то, что хотели услышать. Но в этом смысле он говорил как патриот и для патриотов с коммунистическим привкусом. Хотя ему – убеждён – это было чуждо.

– Рассуждения о предназначении писателя – это устаревшая гражданская риторика или глубоко сокровенная тема? Может ли фигура Распутина быть примером того или другого?

– Нет никакого предназначения в публичном смысле. Или пишешь – или нет. Это понимал и он. Предназначение выдумают для тебя, конечно – но не судьба. Судьба Распутина – трагическая. Это понятно. И никакая гражданская риторика ничего не исправит. Его использовали. Он молчал. Было так.

– Что такое народный писатель в России XXI века? Можно ли ориентироваться на пример Валентина Распутина?

– Распутин не народный писатель. В своих высших вещах – он, скорее, чистый экзистенциалист. Народный писатель – это быть шутом гороховым… Но есть другое… Более важное… Если не понимать народной судьбы и народного характера, то быть писателем в России невозможно. Он понимал. Это чуткость, сострадание, родство. Конечно, он русский человек – и никакой другой.

– Каково место Распутина в русской – и не только русской – литературе?

– Россия стала зоной отчуждения для невероятного социального эксперимента. Я верю, что искусство больше жизни потому, что предполагает размышление о ней, о жизни, но ещё до ТОГО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ. Это миссия. И миссия художников – почти равная, по смыслу, божественной. Поэтому чем серьёзней отношение к искусству – тем серьёзней отношение к этой его миссии. Это осталось… Это было… Осознание своей миссии. Но в этом смысле каждый, кто её осознавал, оказывался Сталкером внутри зоны… Будь то Распутин или Тарковский. 
Но мы заблудились – и бродим внутри своей истории как по заколдованному кругу. Место в литературе… Оно есть у писателя при жизни, именно как понимание своей миссии. У Распутина оно было, своё. Прочитанное у него забыть нельзя. Он влился в Россию своей судьбой.

– Что не удалось Распутину как писателю и общественному деятелю?

– Нет следов этой его общественной деятельности, никаких… Остановить поворот сибирских рек в Азию – ну не удалось бы без Залыгина и отпора русских писателей. Мысли его частные были очень глубокими о России и русском человеке. А что высказывал публично – было патриотической риторикой. 
Астафьев говорил о другом и по-другому, как мужик. И это не было его общественной позицией. Говорил как мужик, через мат. Вот мужиком Распутин не был – он был интеллигентом. Это надо понимать. Он мог выступать как христианин, но что–то глубоко личное ему этого не позволяло. Но всегда примыкал к официальному – и православию, и патриотизму… Для него незыблемо было государство, даже советское. Государство – это национальный идеал, который держится на единстве традиции и уставе. Хранитель традиции – народ. Устава – власть, правительство. Воля и порядок. И всё есть сила, всё есть стремление к единству, а иначе начинается распад, именно крушение идеалов неизбежно ведёт к распаду и крушению государства. Идеал – это его слово… Сущностное, главное. О подмене идеалов идеями он говорил в советское время. Отсюда его отрицание свободы как идеи в новую эпоху. Но побеждали идеи – идеалы же не утвердишь кровью, насилием… За идеалы возможно бороться. Так боролся Солженицын. Он же написал «Россию в обвале» – как ответ на крушение и распад страны. 
Распутин подписывал общественные обращения – но это были опять же обращения к власти… А со своими идеалами не находит общественного движения ближе обновлённой коммунистической партия – той, что проповедует любовь к погублённой её же идеями родине. Но как публицист пишет в это время книгу очерков «Сибирь, Сибирь…». Тихую, всю о прошлом.

– Как вы понимаете роль случая в писательской судьбе? Было ли что-то случайное в творческом и жизненном пути Распутина?

– Он прожил глубочайшую по содержанию жизнь – и всё понял. Но не всё, что понял, написал. Он разочаровался во многом. Но случайностей именно в его судьбе не было. Всё понимаешь, если хочешь понять.

– Какой вопрос о творчестве и личности Валентина Распутина так и не задан? и неразрешим?

– Для меня – это вопрос его раздвоенности. Он не хотел и не мог быть диссидентом, но не мог не понимать, что же есть зло. Ему было спокойней перенести это понимание на технический прогресс и тому подобное. Но упокоилась ли его совесть? Он не был свободен. Никогда. До последних своих дней.

– Какая мысль Распутина поразила вас в личном общении?

– Русская литература – это слеза.

2015 год