Промежуток: о поэзии

Так назвал свою известную статью о поэзии двадцатых годов Юрий Николаевич Тынянов. Я сознательно заимствую у него это название, ибо Тынянова занимали вопросы, чем-то схожие с теми, что встали перед нами сегодня.

С нашей поэзией что-то случилось. На этом сходятся все, кто как-либо связан с нею. Читатели, критики, наконец, сами поэты. Но нигде мне не довелось видеть решения этой загадки, досконального объяснения — что же именно произошло. Увы, я и сам не претендую на таковое. Попытаемся лишь разобраться в причинах этой недостаточности. Если и нынче происходящее в поэзии можно назвать промежутком, то как наметить его причины и границы?

Неладно что-то в королевстве датском — свидетельствуют об этом даже самые внешние, самые поверхностные приметы. С год назад прошли два шестидесятилетних юбилея — две «звезды», Р.Рождественский и Е.Евтушенко, перешли через шестидесятилетний рубеж. Я не склонен преувеличивать юбилейные почести, ни уравнивать этих столь разнокалиберных поэтов. И все-таки — какая глухота за этими датами, ни звука, ни проблеска. Как это понять сравнительно с тем, как грохотали они в оны годы. Почему же умолкло эхо — я уже не говорю о самих голосах. Потому что изменился воздух? Вместе с нашей историей обновилась и почва поэзии, на ней уже не плодоносит скрытый намек, либеральное наставление, благородная фига в кармане.

Нет спора, горы трудов лежат за плечами Евгения Евтушенко, тем печальнее наблюдать сейчас эти труды — это арыки, из которых ушла вода. «Здесь ни умыться, ни напиться», — как сказал другой поэт, чье значение в наши дни начинает сильно прибывать (Леонид Мартынов).

Ну, да Бог с ними, с юбилеями! А что же остальные? Разве не пишут Липкин и Межиров, Бродский и Кублановский, Чухонцев и Кушнер, Ахмадулина и Мориц, Бек и Лиснянская, Леонович и Корнилов, Окуджава и Левитанский? А те, кто помоложе? Кенжеев, Гандлевский, Кибиров, Жданов, Еременко, Парщиков? Наконец, петербуржцы — Елена Шварц, Виктор Кривулин? Список можно было бы и пополнить, всех поименовать мне все равно не удастся. Сапгир, Айги, Холин...

Некоторые из них пишут, как мне кажется, не меньше прежнего. И все-таки что-то не так.

Может быть уместно здесь припомнить не новую мысль о том, что общественное значение творческого акта есть произведение, где один сомножитель — собственно творческий акт, как бы отдельно взятое явление искусства, а другой — это отголосок, отзыв на него в человеческих сердцах. Наступило время, когда этот второй сомножитель стал ощутимо падать. Хотя, конечно, тут есть свои оттенки, и все не так однозначно.

Действительно, за последние годы наша поэзия понесла ужасные утраты... Слуцкий, Тарковский, Самойлов... и все-таки ее поименный список еще очень силен, разнообразен, богат. И если звучание этого оркестра понизилось, значит — надо посмотреть по сторонам и мужественно понять, что переменилось время.

Да, оно переменилось, и общество наше стоит на другом рубеже, и замучено оно новыми заботами. Смешно было бы перечислять их здесь, да и не уместился бы этот список в кратких наших заметках. Значит, дело только в охлаждении общественного внимания, в уменьшении, так сказать, удельного веса поэзии? Нет, не только.
Проблема, как нам кажется, заключена гораздо глубже. Поэзия наша, я возьму на себя смелость назвать ее замечательной, сносила, выбрала до дна свою старую эстетику. Ее звук, нормы, образы находятся у последней черты.

Каким-то загадочным образом это не касается некоторых отдельных поэтов, в первую очередь Бродского. Но в общем смысле это так.

По сути дела мы доживаем крохи огромного наследства, полученного еще в двадцатые годы. Именно тогда виднейшие русские поэтические школы века — символизм, акмеизм, футуризм окончательно изжили себя как движения и растворились в общем потоке русского стиха. Появился новый существенный фактор — влияние тоталитарной советской идеологии, исковеркавшей судьбы стольких крупных талантов. Вспомним хотя бы об Асееве, Багрицком, Сельвинском, Луговском. И все-таки в двадцатые-тридцатые были созданы великие стихи. Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Заболоцкий, Хармс, Введенский, последние книги Сологуба и Кузмина — это тоже двадцатые годы. За рубежом — это Георгий Иванов, Ходасевич, поэты «парижской ноты» и, конечно же, Цветаева.

Когда в первые послесталинские годы наша поэзия, словно «музыка по льду», стала снова достоянием читателя, цепь сомкнулась и мы словно бы оказались в силовом поле, излучаемом последними могиканами Серебряного века. Тогда-то и поднялись над нами четыре великие фигуры — Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Цветаева — образовав нечто вроде заколдованного квадрата. Горизонты образовывались сторонами его, практически все происходящее в последние четыре десятилетия в нашей поэзии укладывалось в этот квадрат. Тематически, стилистически явления могли быть разительно разнообразны, возьмем хотя бы Смелякова, Слуцкого и Мартынова, и тем не менее магический квадрат охватывает и их.

Превзойти это четырехмерное пространство оказалось невозможным, а его наличие было благотворным и целительным, ибо определяло прежде всего духовный уровень и только потом эстетику стихотворчества.

С чего же начался новый век, валы которого сейчас уже накрывают нас с головой? Мне кажется — из двух точек.
Из подмосковного местечка Лианозово — где несколько молодых людей (Г.Сапгир, И.Холин, В.Некрасов) и наставник их Е.Кропивницкий перешли к стиху экспрессивному и реалистическому, отрицающему традиционные лирические абстракции. Наиболее полно явление это выразилось в поэзии Генриха Сапгира, поэта сильного, разнообразного и самостоятельного. Реальная ежедневная советская жизнь стала материалом их творчества; что касается метода, то здесь сильнее всего давали знать о себе остатки преображенного футуризма.

Второй точкой явилась молодая ленинградская поэзия, вскоре выдвинувшая Иосифа Бродского. Какие бы сложно переплетенные влияния ни приписывать задним числом его поэзии, сейчас особенно ясно, что именно он дал толчок новейшим исканиям.

Еще в 1965 году в стихотворении «Подсвечник» он предсказал столь многое из нашей сегодняшней проблематики, как в самом стихе, так и в окружающем его мире.

Зажжем же свечи. Полно говорить,
что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
хотя поползновения зловещи.
Не мне тебя, красавица, обнять.
И не тебе в слезах меня понять;
поскольку заливает стеарин
не мысли о вещах, но сами вещи.

Влияние Бродского на окружающую его молодую поэзию было очень велико. Именно он разбил лед традиции и дал начало ледоходу, во многом запрудившему сегодня и само русло реки.

Это было написано почти тридцать лет тому назад и вместе с мощной волной поэзии Бродского наплывало на нашу словесность, пока почти целиком не слилось с ней.

Велик ли промежуток, который отделяет нашу сегодняшнюю жизнь от событий восемьдесят седьмого года или от августовского путча? Если принять во внимание необратимость событий, этот промежуток очень велик и ничем не может быть заполнен. Столь же роковым образом он разделил времена нашей поэзии. Он же породил и новейший вид псевдопоэзии, самовлюбленно выдающей себя за самое новое слово в литературе.

В коротких этих заметках нет, к сожалению, места для цитат. Но то, о чем мы говорим, не требует долгого поиска. В скромных изданиях бывшего андеграунда и в почетных толстых журналах, а пуще того в обильном потоке сборников, стали появляться стихи как бы ледяной температуры и максимальной герметичности. Многосложная их запутанность, схожая чаще всего с ребусом без разгадки, только увеличивает претензию этих новаций, но ничуть не приближает их к животворности настоящей поэзии.

Может быть, не стоит обращать внимания? Ведь претенциозная графомания в той или иной степени всегда присутствует в литературном потоке. Увы, этот случай, как нам кажется, особый. Сегодня она выступает в обличии самого нового слова, претендует на решение всех проблем. Стоит открыть какой-нибудь из печатных листков, где царит это «новейшее слово», чтобы убедиться в том, какую жалкую сулят нам подмену. И беда прежде всего заключается в том, что вместо многомерного пространства, адекватного Вселенной, поэзию пытаются нанизать на одну-единственную ниточку механического авторского произвола.

Однако ведь и само появление этой тенденции говорит о том, что «неладно что-то в королевстве датском». Не надо быть Гамлетом, чтобы понять это. Вчитайтесь в новейшие поэтические тексты, и вы убедитесь — наступил промежуток.

Нашей традиционной (в общем смысле) поэзии не хватает дыхания, уверенности в себе. Альтернативное решение, каким именем его ни назови — «авангард», «андеграунд», «новаторство» — никак не решает проблему этого промежутка, не выводит нашу поэзию на другую сторону обрыва.

Как же быть? Подгонять время? В какую сторону направить движение?

Увы, мы сомневаемся, поможет ли в этом случае поспешность. Ведь причины промежутка не лежат внутри одной только литературы, они определяются всеми гранями истории. Они зависят от этих граней, они вплотную прилегают к ним.

Поэзия недаром схожа с органическим миром, с ростом дерева, со сменой времен года. Прежде чем внутренние соки не пройдут по ее капиллярам, прежде чем не нарастут годовые кольца, она не даст настоящего плодоносного урожая. Шрам промежутка должен срастись естественным путем.

И тогда мы увидим нашу поэзию обновленной. И тогда мы увидим новую даль, новое пространство за поворотом дороги.

Номер: 
1994, №1