Павел Басинский: «Софья Андреевна и Чертков разорвали Толстого на части»
Автор ставших классикой книг о Льве Толстом Павел Басинский в интервью «МК» рассказал о том, как сегодня он смотрит на драматические события, связанные с уходом великого писателя из Ясной Поляны, что думает о кинематографических версиях жизни Толстого, русском феминизме, семейных драмах, нецензурной лексике и своем новом романе, угодившем в категорию 18+.
— Прошло десять лет с момента выхода вашей книги «Лев Толстой: бегство из рая». Тем не менее она до сих пор пользуется успехом. За эти годы изменился ваш взгляд на события, описанные в книге? И, может быть, — на саму книгу?
— Да, наверное, это единственная моя книга, которая стала не только бестселлером, но и «лонгселлером». Меня это греет, потому что это означает, что подходит поколение читателей книги, которым в момент ее первого выхода было, допустим, 10–15 лет, и тогда тема ухода Толстого из Ясной Поляны им точно была «фиолетова».
Но если бы я писал эту книгу сегодня, она была бы совсем другой. Я стал иначе смотреть на многие обстоятельства жизни Льва Николаевича, Софьи Андреевны, «демона» Владимира Черткова, да и всего окружения Толстого. Это как «Анна Каренина»… Каждый раз роман читаешь как будто заново. Вдруг замечаешь, что у Вронского… выросла борода, а раньше ее вроде бы не было. Вдруг понимаешь, что вся проблема Анны и Вронского заключалась в том, что в православном государстве развестись с нелюбимым мужем было практически невозможно. Ну и многое другое.
Так и с сюжетом ухода Толстого. Многое я десять лет назад понял правильно, даже в некотором роде открыл какие-то вещи. Но многое писал вслепую. Например, только сейчас я понимаю, насколько безвыходной была ситуация конфликта Софьи Андреевны и Черткова. Оба отдали Толстому свои жизни. Оба после его смерти не могли обрести какой-то другой жизни. Не могла Софья Андреевна, как Наталья Пушкина, выйти замуж второй раз. Не мог Чертков заниматься чем-то еще, кроме наследия Толстого. Вот и разорвали старика на части, как он сам написал в своем тайном дневнике. Виноват ли он в этом? Виноват ли он в том, что слишком велик для этого мира, для обычных людей? Не знаю…
— Как сохранять беспристрастность, когда пишешь о жизни классиков?
— А и не надо ее сохранять! Я и не сохранял. Я был честен в плане освещения фактов, но книга-то вышла достаточно эмоциональная. Собственно, в этом и была ее особенность. Это не очередной «памятник» Толстому, а живой рассказ о живом человеке. Английская писательница Вив Гроскоп, автор очень любопытной книги «Саморазвитие по Толстому», переведенной на русский язык, признается в предисловии к ней, что моя книга подсказала ей, что вот, оказывается, о Толстом можно писать как просто о живом человеке! Для нее это было открытием.
Вероятно, это было открытием и для наших читателей. Их запугали в школе Великим и Ужасным стариком с огромной бородищей. А он, оказывается, плакал постоянно, впадал в истерики, страдал больной печенью… И это не отменяет его величия как писателя и философа.
<...>
— Вы недавно завершили роман о писателе, задумавшем написать любовный роман. Что это?
— Это и литературная игра, и не игра. Роман называется «Любовное чтиво» (только не напоминайте о глупой песне Тимура Шаова, от которой сходят с ума домохозяйки!), и в нем несколько сюжетов. Один из них — да, о том, как «серьезный» и очень известный писатель пытается поработать в массовом жанре и терпит фиаско, а в это время в его жизни происходит настоящий любовный роман, с очень запутанной и почти детективной интригой, которую я не буду раскрывать. В моем романе много пародийного элемента, надеюсь, что местами он довольно смешной. В то же время это вполне серьезная психологическая проза о любви, верности, ревности, ненависти, отцах и детях… и далее по списку.
Позволю себе устроить заманку для читательниц. Одной из главных героинь романа является… собачка, ирландский шпиц. Сегодня дико популярная порода!
— Сейчас применительно к современным писателям говорят о «языковой брутальности». Как вы это понимаете?
— Давайте не будем ходить вокруг да около. Речь идет о нецензурной лексике, которая в советское время в литературе была запрещена. Я в принципе против нее, если ее можно избежать. Когда мне говорят: ну, ведь в жизни-то матерятся, — я отвечаю: у нас есть великая проза о Великой Отечественной войне, где нет ни слова мата. А на войне матерились, да еще как! Но в какой-то момент я сдался, каюсь. Мат, если с ним работает мастер, придает литературе и кино своеобразную энергию. А вот в театре я слышать мат не могу — не знаю почему.
В моем романе нецензурная лексика минимальна, я ее буквально на аптекарских весах взвешивал. Но, увы, на обложке книги, которая уже готовится к выходу, будет и сакраментальное 18+, и «содержит нецензурную брань». Наверное, я зря это сделал. Но после того, как на моей невиннейшей книге «Лев в тени Льва», о третьем сыне Толстого, поставили гриф 16+, запечатали книгу в целлофан и не продали моей студентке Литературного института, потому что у нее не было с собой паспорта… я понял, что уже можно пускаться во все тяжкие. Шутка!
