«Чум – с окошком в небо». Интервью с Виктором Куллэ
Виктор Куллэ много лет трудится на ниве перевода, литературоведения и оригинальной поэзии. Он создал первую диссертацию по творчеству Иосифа Бродского, перевел на русский язык стихотворения Микеланджело, сонеты и поэмы Шекспира, полный корпус стихов Иосифа Бродского, в оригинале написанных по-английски, а также стихи Томаса Венцловы, Шеймаса Хини, Чеслава Милоша, Янки Купалы, Бойко Ламбовского. Помимо этого, много переводил с подстрочников произведения поэтов малых народностей России. В этом году литературовед и переводчик отмечает 60-летие. С Виктором Куллэ побеседовал Юрий Татаренко.
– Не могу не задать отдельный вопрос о переводах. Очевидно, что степень свободы переводчика – краеугольный вопрос для «толмачей». Как уживаются в переводе точность и приблизительность?
– Любой перевод – неизбежная жертва. Полностью втиснуть одну культуру в другую невозможно. Приведу любимый пример: японец перевел Хлебникова, прочел мне – и я понимал, какое стихотворение председателя земшара взято. Но я совершенно уверен, что, если перевести его обратно на русский, получится что угодно, только не Хлебников. То есть переводчик понял, что главное здесь – игра корнесловиями, и попытался найти эквиваленты в своем языке.
Я стараюсь переводить эквиритмично, в идеале – эквилинеарно. Англичан очень долго переводили, чередуя мужские и женские рифмы. Мне это кажется неоправданным, поскольку в английской поэзии рифма исключительно мужская. И Бродский перевел Джона Донна именно так. Оказалось, это возможно – хотя и весьма непросто. А у итальянцев, наоборот, только женская рифма. Есть опыт перевода Мандельштамом сонетов Петрарки сугубо женской рифмой. Но если представить целый том переводов, написанных без единой мужской рифмы – у тебя будет оскомина, как от излишне сладкого блюда. Слепое следование поэту пойдет ему в минус. Парадокс: сплошная мужская рифма не приедается в отличие от сплошной женской.
Я переводил хантов. У них единственный размер – двустопный хорей. Чижик-пыжик – чижик-пыжик, чижик-пыжик – чижик-пыжик. При этом стихи совсем небольшие, зачастую всего из двух катренов. Как это перевести, чтобы не утратить содержание и не походило на считалочку? Раньше практиковалось совершенно спокойно переводить хоть пятистопным амфибрахием, да еще добавлять третью, лишнюю строфу. Ну и получалось сочинение «по мотивам»: олешки бежали, снег искрился, «увезу тебя я в тундру» – все в таком роде. Я честно попытался влезть в этот двустопный хорей, но понял, что очень многое по смыслу придется отсекать. Пытался найти конгруэнтный размер – к примеру, взял трехстопный хорей. Вроде бы получилось – и вполне конгруэнтно: «Чум – с окошком в небо…/ Звезд – поди сочти./ Эх, не сбиться мне бы/ с Млечного Пути».
А как переводить бурятскую или тувинскую поэзию, которые полностью базируются на анафоре? Я пробовал сохранять анафору и добавлять рифму в хвосте строки. Задача не из легких. Но я так перевел знаменитого тувинского поэта Александра Даржая, аксакала. Но не очень доволен. Подобная жесткая формальная заданность часто приводит к эдакому гомункулусу.
Отца Амарсаны Улзытуева, бурятского классика Дондока Улзытуева, переводили Куняев и Евтушенко – они все вместе учились в Литинституте. Это прекрасные переводы, но они вообще не передают своеобразия бурятской поэзии, увы. Нужно постараться найти нечто среднее, конвенциональное. Когда я гостил в поместье Улзытуевых, предложил ему самому перевести стихи отца, хотя бы начать. Амарсана ведь только что выпустил книгу «Анафоры». Тетушка Амарсаны воодушевилась: «Гость твой едва приехал – а уже дело говорит!» Мне повезло. В лите наш семинар был последним, кто застал занятия по античной литературе у Азы Алибековны Тахо-Годи. Потом младшекурсникам античку пришел читать Гаспаров – и я удирал со своих занятий, чтобы прослушать курс по второму разу. Так вот, Аза Алибековна нам сказала, что никаких лекций и конспектов не будет: они с Алексеем Федоровичем Лосевым написали учебник, и нет смысла тратить время на его пересказ своими словами. Для сдачи экзамена достаточно просто прочитать. Потом добавила: «Вы ведь поэты, вы должны знать, что такое античный мелос». И она нам на языке оригинала пропела всего Гомера, всего Гесиода, Сапфо, Алкея и прочих лириков… С необходимыми комментариями, разумеется.
Сейчас подавляющее количество стихов, разбираемых мной на мастер-классах, это декларация о намерениях. Это похоже на загрунтованный холст с набросками карандашом. А живописи, индивидуального мазка – нет. Вообще, свой излюбленный метафорический ряд у каждого складывается в детстве. Но не хватает возможностей выразить желаемое.
Ни форсировать события, ни заигрываться не надо. По свидетельствам людей из ближнего круга Николая Рубцова, с поэтом ушли в мир иной два тома ненаписанных стихов. Он постоянно возвращался к работе над ними, но не публиковал. Ничего не записывал Грибоедов: по «делу декабристов» к нему должны были прийти с обыском, и он уничтожил абсолютно все бумаги в доме. Таким образом, не сохранилась написанная после «Горя от ума» трагедия «Грузинская ночь» – она совершенно точно была завершена, Грибоедов читал ее друзьям на обедах в Петербурге…
<...>
– Что скажете про памятник Бродскому на Садовом кольце?
– Выпендреж. <...>
– Два года назад широко отмечалось 80-летие Бродского. В чем его значение для русской словесности? Понимаю, что на эту тему вы способны говорить как минимум до утра. В пять минут уложитесь?
– Я уже упомянул о том, что мало кому удается изменить воздух поэзии. А Бродский изменил его. Это первое. Второе: Пушкин писал Вяземскому, что «…поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» – а Бродский был нечеловечески умен. Когда он описывал, к примеру, свое «Путешествие в Стамбул» – видно, что им перелопачен весь Данилевский. Но собственный текст он начинает практически с нуля, заново, не стоя ни на чьих плечах. Ab ovo.
С Бродским было очень тяжело общаться. Это как фехтовальный поединок или теннис. Маховик его мысли раскручивался постоянно. Таких людей я знал немного, почти все они были философами – Александр Пятигорский, Георгий Гачев. Из писателей подобную мощь интеллекта я встречал только у Битова. А еще благодаря Бродскому у нас возник серьезный интерес к английской поэзии. В самом деле, в XIX веке Байрона читали в переводах с немецкого, Шекспира – с французского.
– Два с лишним года весь мир получает новый опыт – жизнь при пандемии. А в чем заключался ваш новый опыт в это время?
– В очень простых вещах: я пару раз чуть не сдох. Меня спасло преподавание. Даже придумал афоризм: «Птица-говорун умирает последней!» Занятия шли на удаленке, я садился у компа и честно разбирал стихи или читал лекции по истории литературы народов России. После ковида я восстанавливался работой.
В этой ситуации с дистанционным обучением очень жаль студентов: у них реально украдена лучшая пора жизни, полноценное студенчество со всеми его атрибутами. Говорю ребятам: «Моему поколению пришлось многое пережить: противостояние всему советскому, крушение страны, лихие 90-е – и мы решили уже, что с нас хватит. Ни фига подобного! Получение нового опыта продолжается. Так вот, подумайте о тех, кто родился в самом начале ХХ века и хлебнул по полной: революцию, Гражданскую войну, коллективизацию, индустриализацию, 30-е годы, Великую Отечественную, борьбу с космополитами… Так нам, нынешним, ныть о трудностях как-то невместно».
Меня порой сочувственно вопрошают: мол, как же так – первую книгу вам издали в 40 лет. А у Женюры Рейна она вышла в 50. И что дальше? Стыдно ныть. Да, первой книги долго не было – и я был избавлен от множества ранних соблазнов. Как написал покойный Венедикт Васильевич Ерофеев: «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». Сейчас, ребята, настали ваши исторические времена: и пандемия, и спецоперация.
<...>
– Для чего вам понадобился бы восьмой день недели?
– Дополнительное время мне без надобности. Любой календарь – просто сетка, наложенная на неотвратимый ход времени. Как меридианы, наложенные на пространство. Зачем мне лишние меридианы?
– В завершение еще один шутливый вопрос. Если алкоголь и поэт близнецы-братья, то кто отец?
– Поэт и алкоголь не всегда родственники! Знаю замечательных поэтов, которые могут писать стихи в нетрезвом виде. Я так не умею. И потом, что за постановка вопроса? Поверьте мне, бездарных среди пьющих гораздо больше, чем одаренных. А отец у всех один – Отец Небесный.
