История с пожаром и взрывами / A Story with Fire and Explosions
Предлагаем вашему вниманию перевод с русского языка на английский отрывка из рассказа «История с пожаром и взрывами», выполненный студентами-переводчиками 1 курса (семинар В.О. Бабкова).
Благодарим преподавателя Джеймса Эванса за стилистическую редакцию текста.
В 2020 году 18 декабря исполняется 85 лет со дня рождения известного российского писателя Сергея Николаевича Есина, ректора нашего института с 1992 по 2005 год. Мы никогда его не забудем, талантливого, молодого, энергичного, разного, но бесконечно родного. У всех, кто с ним был знаком, остался в памяти свой Есин.
Сергей Николаевич был не только писателем – у него было много профессий. В молодости он подрабатывал даже актером. Именно об этом своем опыте он написал в «Истории с пожаром и взрывами», опубликованной в «Мемуарах сорокалетнего», которые вышли в издательстве «Современник» в 1984 г.
История с пожаром и взрывами
В восемнадцать лет я уже узнал крепкую тяжесть заработанного рубля.
Как же я тогда попал на «Мосфильм»? Я только что окончил школу, с треском провалился в Институт востоковедения, и тут мне позвонили со студии научно-популярного фильма. Но в массовке кино я крутился еще раньше, до «новых денег», потому что четко помню: платили не три рубля за съемочный день, как сейчас, а тридцатку. Мама болела, у брата была уже своя семья, да с него и не разживешься. Бегал по утрам с сумкой, разнося газеты, тянул лямку в школе рабочей молодежи, а мать очень не хотела, чтобы я шел на производство: бросишь учиться… И кто-то мне сказал, что есть такой приработок — «Мосфильм». Деньги были очень нужны. К этому времени вернулся отец и, ожидая пересмотра дела, жил месяц у нас.
Мой заработок в то время был основным в семье. Вот написал слово «семья» и засомневался. Была ли семья?.. Но на деньги, которые я приносил домой, жили трое.
На «Мосфильме» уже в то время я был человеком своим. Моя фотография лежала в актерском отделе. Я знал ветеранов массовки — бригадиров, помрежей, был со всеми в добрых отношениях, и они меня совали везде, где шестнадцатилетний пацан, одетый в платье любой эпохи, мог проторчать целый день, почитывая книжку или учебник.
В тот день, когда позвонили в дверь, отец собирался в Брянск. Вещи были разобраны, лежали на виду.
Отец заметался по комнате, распихивая свертки под кровати, а потом заскочил за перегородку. После этого мать откинула крючок на двери.
— Диму к телефону, — раздался голос Раисы Михайловны.
— Дима, тебя, — облегченно сказала мать, не переступая порога.
Известия по телефону поступили почти невероятные. Приглашали сниматься на роль в настоящую кинокартину. Правда, на студии научно-популярного фильма, правда, фильм учебный, для Советской Армии, правда, широким экраном он не пойдет. Но ведь это занятие, и, значит, надолго, почти на год. Уже разнеженная душа сразу представляет: афиша с названием, ажитация знакомых девочек, и тут же мыслишка: а может быть, с этого учебного фильма и пойду, начну сниматься, здесь и лежит вектор моего счастья. Но все эти сладкие мечты от себя надо гнать: путь мой лежит не здесь.
Полгода наслаждаюсь сытой, определенной по контракту свободой… Кино захватило в свои бархатные лапы и потащило по лунным местам Крыма.
В Ялте стоит царственно-ранняя весна. С пушечным громом, заливая набережную, бьет в парапет резвая волна. Соленая изморось садится на олеандры и магнолии. Ялта почти пуста. На набережной — редкая цепочка кутающихся в одинаковые плащи прохожих, в пустом ресторане — расторопность конкурирующих официантов, уставших от ожидания клиентов: только сел за столик, а работник общепита уже трусит к тебе с развернутой картой меню. А еще гостиница: хороший номер с ванной и видом на море, деревянная кровать с пружинным матрасом. Это после московской сутолоки и стеснений… Ресторан, ванна с горячей водой, Крым, просторная кровать — все это навалилось на меня в восемнадцать лет.
Основной задачей было не показать, что все это привалило мне впервой.
Мы снимались под Ялтой. Горел какой-то склад. Пиротехники подпаливали смрадные куски пакли; громыхали, вспыхивая, маленькие взрывы, — рвался порох в небольших резиновых пакетиках, я полз по крыше склада, подсвеченный сбоку веселым светом софитов, а сверху, несмотря на холодный ветер, меня еще поливали из шлангов пожарники — героизм, как и положено, должен совершаться в назидательной обстановке природного возмущения. Снизу меня подбадривали:
— Давай, давай, Дима, дыши прерывистей. Так, хорошо. Теперь взгляни направо. Хорошо. Сожми зубы. Тебе тяжело!.. Прекрасно… Пиротехники, взрыв! Да ближе, вы, черти!
— Опалим мы его, Иван Федорович, — басит пиротехник.
На своей героической крыше под потоками ледяной воды с нетерпением ожидаю конца экзекуции.
— Ничего с ним, красавчиком, не сделается. Выживет, молодой еще, — подбадривает пиротехников режиссер и снова мне: — Глубже дыши. Ты же, дубина, борешься со стихией. Склад, того и гляди, взорвется. Где у тебя страх? Да лейте на него. Держите ветродуй на актере. Дима, Дима, тебе должно быть трудно! Разве можно быть таким бездарным? Неужели ты собираешься стать актером? Ну, напрягись, дорогой, подыши поглубже, черт возьми. Да чтобы грудь ходила ходуном.
Лежа на мокрой крыше, я слал проклятия на голову десятой музы в лице режиссера-постановщика. Если бы я умел зарабатывать деньги другим путем! Но пока мне оставалось только терпеть. Но и терпению, как известно, есть конец. И, видимо, замечание Ивана Федоровича о моей бездарности меня захватило, потому что законное чувство ненависти к моему мучителю, мгновенно обуяв меня, прокатилось конвульсиями по всему телу и застыло корявой отвратительной маской на лице. И в тот момент режиссер крикнул:
— Молодец, красавчик! Глазами поблести, глазами. Хорошо. Держи так. Мотор. Хлопушка.
Под моим носом помреж дернулся со своим хлопающим комбайном.
— Держись, красавчик, — порадовался режиссер. — Так! Пиротехники, взрыв! Прекрасно!.. Выключай софиты...
Я сполз со своей верхотуры, вытирая с лица куски сажи и отряхивая пепел с бровей.
Тут же на меня накинулись — гример в надежде убедиться, что от моей шевелюры еще что-то осталось и ему не придется сооружать мне до конца съемок паричок, и помреж, в реестре хлопотливых обязанностей которого было и мое здоровье. Я долго вырывался у них из рук, но наконец, смазав вазелином закопченный кусок моей кожи, столь недавно называвшийся лицом «красавчика», и залив мне в пасть сто граммов водки, они удалились.
— Да непьющий я, — отбивался я от них. — Меня от водки воротит.
— Все пьют, — нравоучали меня два старших товарища — Одна сова не пьет, да и то потому, что днем она спит, а ночью магазины закрыты.
Обсушенный чьими-то радивыми руками, закутанный в казенный тулуп, пьяный и бессмысленный, я очутился в автобусе. Мы едем в Ялту, в гостиницу, оставив местного инвалида сторожить наш обгорелый съемочный объект.
В автобусе тепло. Сквозь дремоту, приоткрывая на ухабах разморенные веки, я вижу, как мимо окон проносятся ветви деревьев, ограды и дворцы санаториев, осколки моря в обрамлении пустынных пляжей. Мне уютно. Отходит в сторону досада на режиссерскую ругню и мою актерскую недогадливость. Ведь не сладко, когда тебя не только обзывают бездарным, но ты и сам чувствуешь себя неспособным к актерскому делу. Все отодвигается в мареве усталости. И тем не менее что-то меня беспокоит. С чувством тревоги снова открываю глаза и встречаю любопытный назойливый взгляд.
Это Марина. Младшая дочка нашего крикливого режиссера.
Она прилетела в Ялту несколько дней назад. Ее все ждали, говорили о ней в съемочной группе. Я знал, что за Мариной посылали в Симферополь машину — старенькую «Победу». Я видел из окна гостиницы, как она приехала. Из машины вышла девушка моего возраста в розовом строгом костюмчике. С достоинством подождала, когда шофер вынесет чемоданчик. Потом вышел из вестибюля ее отец. Подставил для поцелуя одну щеку, другую. И на меня дохнуло правильным семейным воспитанием, режимом, завтраком, обедом и ужином в точно назначенное время, проводами в школу и родительскими встречами после уроков — всем тем сладко-домашним, чего я был с детства лишен.
Но вернемся в маленький автобус, спешащий к Ялте.
С этого взгляда, с нескольких слов, оброненных в тряске на ухабах, и началась наша дружба, вернее, маленький роман.
Марина впервые показала мне дом, который можно было назвать интеллигентным. Сам уклад жизни в этом доме, интересы, разговоры, которые велись, — все это было для меня новым. Впервые именно здесь я понял значение для человека среды, внешних импульсов духовного развития. И в этом доме, где, кстати, хорошо и сытно кормили, я познакомился с книгами Ромена Роллана. С удивительным строем духовного начала у героев этого писателя. Понял истинность и необходимость тех борений души, которые до глубокой старости формируют и заново переформировывают человека.
И серьезное, вдумчивое чтение пришло ко мне в двухэтажном особнячке, который жил любопытной жизнью.
А до этого я жил в другом доме.
A Story with Fire and Explosions
At the age of eighteen, I already knew how hard earned every ruble was. How did I end up at “Mosfilm” then? I had just graduated from high school, failed miserably at the entrance exams to the Institute of Oriental Studies, when I got a call from the Popular Science Film Studio. But I’d already cut my teeth as an extra before the new banknotes came in, because I clearly remember: the pay wasn’t three rubles per shoot as now, but thirty. My mother was ill, my brother already had a family of his own, so couldn’t be counted on. In the morning I did a mail run delivering newspapers. I had a hard time of it at the school for working youth, but my mother was dead against a factory job: if you stop studying… And someone told me there was a nice little earner at "Mosfilm". The money was badly needed. By this time my father had returned and was staying with us for a month, waiting for his case to be reviewed.
I was at that time the only breadwinner in the family. I write the word "family" and hesitate. Was it there a family?.. Anyway, there were three people living on my take-home pay money.
At “Mosfilm”, I was already part of the team. My photo was on file in the Casting Department. I knew the veterans of the crowd scenes — production managers, director's assistants, was on good terms with everyone, and they would put me into every scene where a sixteen-year-old boy, wearing a period costume could hang around all day with a book or textbook to read.
The day the doorbell rang, my father was getting ready to leave for Bryansk. His things were all laid out in plain sight.
“A phone call for Dima” Raisa Mikhailovna's voice rang out.
“Dima, it’s for you,” said my mother with relief, without leaving the room.
The news over the phone was almost unbelievable. I'd been invited to play a role in a real motion picture. Admittedly, it was at the Popular Science Film Studio, furthermore, it was just an educational film for the Soviet Army, nor was it to be shown on the wide screen. But it was a job nonetheless, and long term, for the best part of a year. My tender soul immediately conjures up things: a poster with its title, the excitement of my female acquaintances, and then an afterthought: maybe with this educational film I’ll start acting in movies, maybe therein lies the vector of my future happiness? But no, I have to drive away all these sweet dreams: my path lies elsewhere.
For half a year I enjoy the comfort and freedom provided by my contract …
Cinema had grabbed me in its velvet paws, dragging me along the moonlit retreats of the Crimea. It is a majestically early spring in Yalta. With cannonlike thunder, a frisky wave strikes the parapet, flooding the seafront. Salty sleet settles on oleanders and magnolias. Yalta is almost empty. On the promenade – a sparse file of passers-by wrapped in identical cloaks; in an empty restaurant the waiters, tired of waiting, compete with alacrity to serve: no sooner have you sat down at a table, than a catering worker is already trotting towards you with an open menu.
And then the hotel: a top-notch ensuite bedroom with a sea view, a wooden bed with a spring mattress. All this after Moscow's hustle-bustle and constraints ... A restaurant, a bath with hot water, the Crimea, a king-sized bed - this was all heaped on me at the age of eighteen.
The main aim was not to reveal that this was something completely new for me.
We were filming near Yalta. A warehouse was on fire. Pyrotechniciаns ignited stinking chunks of tow; small explosions were flashing and rumbling — it was gunpowder exploding in small rubber packets. I was crawling on the roof of the warehouse, illuminated by cheerful spotlights, and despite the cold wind, firemen were hosing me down from above — heroism, as a rule, is best acted out in an edifying setting of natural indignation. I was being encouraged from below:
“Come on, Dima, you should be gasping. That's it. Now look to your right. Good. Grit your teeth. You are struggling!.. Perfect… Pyrotechniciаns – explosion! Closer, you bastards!”
"We'll roast him alive, Ivan Fyodorovich," the pyrotechnician says in deep bass.
On my heroic roof, drenched by icy water I am looking forward to the end of my execution.
"Nothing’s gonna happen to our beautiful boy. He'll be fine, he's still young,” the Director sets the pyrotechnicians at ease and turns to me, "Take a deep breath. You're fighting the elements, you bonehead. The warehouse is about to explode. Show us your fear. Soak him. Keep the stage fan on the actor. Dima, Dima, it's meant to be tough for you! How can you be so untalented? Are you actually planning to be an actor? Well, man up, lad, breathe more deeply, damn it. Let’s see your chest heaving.”
Lying on the wet roof, I cursed the tenth Muse in the person of the Production Director. If only I could earn money some other way! But for now, I just had to bite the bullet. Still patience, as you know, has its limits. Apparently, Ivan Fyodorovich's remark regarding my lack of talent infuriated me, as a justifiable feeling of hatred toward my tormentor instantly took hold of me – convulsions ran the length of my body and a gnarled, frightful mask froze on my face. At that moment the Director yelled:
“Fantastic, boy! Let's see your eyes shine. Good. Hold it like that. Lights, camera, action!”
Under my nose the Associate Director jerked his clapper board.
"Hold it, boy," the Director enthused. “Yeah! Pyrotechnicians – explosion! Perfect!.. Lights off!”
I slid down from the roof top, flicking bits of soot from my face and brushing ash from my brows.
They immediately surrounded me - a Make-up Artist hoping to make sure that there was still something left of my mop of hair, and that he wouldn’t not have to rustle up a little wig for me until the end of the filming, and the Assistant Director, whose list of troublesome duties included responsibility for my health.
It took me forever to escape their clutches but finally, having poured a shot of vodka down my throat and smeared with Vaseline a burnt piece of skin on the face that had so recently been referred to as “handsome”, they retired.
“Listen, I don’t drink,” I fought them off, “Vodka turns my stomach.”
“Everyone drinks,” two senior comrades admonished me. “Only owls don’t, and that’s because they sleep during the day and the shops are closed at night.”
Toweled dry by someone's good hands, wrapped in a film studio sheepskin coat, drunk and out of my senses, I found myself on the bus. We’re on our way to Yalta, to the hotel, having left a local invalid to guard our charred film set.
It is warm inside the bus. Dozing, I half open weary eyelids when jolted by bumps, seeing the branches of trees, fences and palatial health spas sweep past the windows, fragments of the sea framed by deserted beaches. I feel cozy. Discontent at the Film Director's verbal abuse and my dim-witted acting fades away. It galls when, not only are you labelled mediocre, but feel to yourself to be incompetent as an actor. All my worries melt away in the haze of fatigue. And yet something troubles me. With a sense of anxiety I open my eyes once again and meet a curious, intrusive look.
This is Marina. The youngest daughter of our loud-mouthed director.
She flew in to Yalta a few days ago. Everyone was waiting for her, talking about her in the film crew. I knew that a car had been sent to Simferopol for Marina - an old “Pobeda”. I had seen her arrival from the hotel window. A girl my age in a formal pink suit got out of the car. She waited with dignity for the driver to take out her suitcase. Then her father came out of the lobby. He offered her one cheek and then the other for a kiss. And I was struck by her proper family upbringing, the routine: breakfast, lunch, dinner at exactly the right time, seeing her to school and parental meetings after school - all those sweet homely things, which I had been deprived of since childhood.
But back to the little bus hurrying to Yalta.
From her glance, from a few words dropped during the bumpy ride our friendship, or rather, a little romance, began.
For the first time Marina showed me a home which could be called cultured. The daily routine in this household, their interests, their conversations - all that was new to me. It was there, for the first time, that I understood the significance of the environment for a person, and of external impulses on our spiritual development. And it was in that house where, incidentally, I was well and amply fed, that I first got acquainted with the books of Romain Rolland. His characters have astonishing spirituality. I understood the truth and necessity of the soul's battles which shape and re-shape a person to a very old age.
And serious, thoughtful reading came to me in that two-storied mansion, which led such a curious life.
Before that I had lived in a very different house.