The Rememberer / Помнить
Эйми Бендер – мастер современных short stories. В своих работах она часто прибегает к магическому реализму. Но, выходя за рамки вообразимого, ей удаётся достоверно передать человеческий, можно даже уточнить, женский опыт проживания действительности. В рассказе "Помнить" парень главной героини "эволюционирует вспять", буквально! Это немного шокирующий и одновременно меланхоличный, чувственный, философский рассказ о человеке, времени и любви.
Перевод с английского выполнила студентка 4 курса Ульяна Долгая, семинар Елены Леонидовны Пастернак (перевод с французского).
Эйми Бендер – американская писательница. Она известна своими рассказами в жанре магического реализма. Ее первая книга, сборник рассказов "Девушка в огнеопасной юбке" 1998 года, была отмечена New York Times и оставалась семь недель в списке бестселлеров Los Angeles Times. Её последний роман The Butterfly Lampshade вошёл в лонглист премии PEN/Jean Stein Award. Она является лауреатом премии Alex Awards 2011 года. В 2009 году Бендер стал действующим судьей премии Flatmancrooked Writing Prize, писательской премии издательства Flatmancrooked Publishing.
The Rememberer
My lover is experiencing reverse evolution. I tell no one. I don’t know how it happened, only that one day he was my lover and the next he was some kind of ape. It’s been a month and now he’s a sea turtle.
I keep him on the counter, in a glass baking pan filled with salt water.
“Ben,” I say to his small protruding head, “can you understand me?” and he stares with eyes like little droplets of tar and I drip tears into the pan, a sea of me.
He is shedding a million years a day. I am no scientist, but this is roughly what I figured out. I went to the old biology teacher at the community college and asked him for an approximate time line of our evolution. He was irritated at first — he wanted money. I told him I’d be happy to pay and then he cheered up quite a bit. I can hardly read his time line — he should’ve typed it — and it turns out to be wrong. According to him, the whole process should take about a year, but from the way things are going, I think we have less than a month left.
At first, people called on the phone and asked me where was Ben. Why wasn’t he at work? Why did he miss his lunch date with those clients? His out-of-print special-ordered book on civilization had arrived at the bookstore, would he please pick it up? I told them he was sick, a strange sickness, and to please stop calling. The stranger thing was, they did. They stopped calling. After a week, the phone was silent and Ben, the baboon, sat in a corner by the window, wrapped up in drapery, chattering to himself.
Last day I saw him human, he was sad about the world.
This was not unusual. He was always sad about the world. It was a large reason why I loved him. We’d sit together and be sad and think about being sad and sometimes discuss sadness.
On his last human day, he said, “Annie, don’t you see? We’re all getting too smart. Our brains are just getting bigger and bigger, and the world dries up and dies when there’s too much thought and not enough heart.”
He looked at me pointedly, blue eyes unwavering. “Like us, Annie,” he said. “We think far too much.”
I sat down. I remembered how the first time we had sex, I left the lights on, kept my eyes wide open, and concentrated really hard on letting go; then I noticed that his eyes were open too and in the middle of everything we sat down on the floor and had an hour-long conversation about poetry. It was all very peculiar. It was all very familiar.
Another time he woke me up in the middle of the night, lifted me off the pale blue sheets, led me outside to the stars and whispered: Look, Annie, look — there is no space for anything but dreaming. I listened, sleepily, wandered back to bed and found myself wide awake, staring at the ceiling, unable to dream at all. Ben fell asleep right away, but I crept back outside. I tried to dream up to the stars, but I didn’t know how to do that. I tried to find a star no one in all of history had ever wished on before, and wondered what would happen if I did.
On his last human day, he put his head in his hands and sighed and I stood up and kissed the entire back of his neck, covered that flesh, made wishes there because I knew no woman had ever been so thorough, had ever kissed his every inch of skin. I coated him. What did I wish for? I wished for good. That’s all. Just good. My wishes became generalized long ago, in childhood; I learned quick the consequence of wishing specific.
I took him in my arms and made love to him, my sad man. “See, we’re not thinking,” I whispered into his ear while he kissed my neck, “we’re not thinking at all” and he pressed his head into my shoulder and held me tighter. Afterward, we went outside again; there was no moon and the night was dark. He said he hated talking and just wanted to look into my eyes and tell me things that way. I let him and it made my skin lift, the things in his look. Then he told me he wanted to sleep outside for some reason and in the morning when I woke up in bed, I looked out to the patio and there was an ape sprawled on the cement, great furry arms covering his head to block out the glare of the sun.
Even before I saw the eyes, I knew it was him. And once we were face to face, he gave me his same sad look and I hugged those enormous shoulders. I didn’t even really care, then, not at first, I didn’t panic and call 911. I sat with him outside and smoothed the fur on the back of his hand. When he reached for me, I said No, loudly, and he seemed to understand and pulled back. I have limits here.
We sat on the lawn together and ripped up the grass. I didn’t miss human Ben right away; I wanted to meet the ape too, to take care of my lover like a son, a pet; I wanted to know him every possible way but I didn’t realize he wasn’t coming back.
Now I come home from work and look for his regular-size shape walking and worrying and realize, over and over, that he’s gone. I pace the halls. I chew whole packs of gum in mere minutes. I review my memories and make sure they’re still intact because if he’s not here, then it is my job to remember. I think of the way he wrapped his arms around my back and held me so tight it made me nervous and the way his breath felt in my ear: right.
When I go to the kitchen, I peer in the glass and see he’s some kind of salamander now. He’s small.
“Ben,” I whisper, “do you remember me? Do you remember?”
His eyes roll up in his head and I dribble honey into the water. He used to love honey. He licks at it and then swims to the other end of the pan.
This is the limit of my limits: here it is. You don’t ever know for sure where it is and then you bump against it and bam, you’re there. Because I cannot bear to look down into the water and not be able to find him at all, to search the tiny clear waves with a microscope lens and to locate my lover, the one-celled wonder, bloated and bordered, brainless, benign, heading clear and small like an eye-floater into nothingness.
I put him in the passenger seat of the car, and drive him to the beach. Walking down the sand, I nod at people on towels, laying their bodies out to the sun and wishing. At the water’s edge, I stoop down and place the whole pan on the tip of a baby wave. It floats well, a cooking boat, for someone to find washed up on shore and to make cookies in, a lucky catch for a poor soul with all the ingredients but no container.
Ben the salamander swims out. I wave to the water with both arms, big enough for him to see if he looks back.
I turn around and walk back to the car.
Sometimes I think he’ll wash up on shore. A naked man with a startled look. Who has been to history and back. I keep my eyes on the newspaper. I make sure my phone number is listed. I walk around the block at night in case he doesn’t quite remember which house it is. I feed the birds outside and sometimes before I put my one self to bed, I place my hands around my skull to see if it’s growing, and wonder what, of any use, would fill it if it did.
Помнить
Мой парень эволюционирует вспять. Я никому об этом не рассказываю. Не знаю, как так получилось: только что он был тем, кого я любила, и вдруг превратился в нечто вроде обезьяны. А через месяц и вовсе стал морской черепахой.
Я держу его на столешнице в стеклянной форме для выпечки, заполненной солёной водой.
«Бен», – обращаюсь я к головке на вытянутой шее, – «Ты меня понимаешь?», а он таращится на меня и его глаза, похожи на капельки смолы. И я выплакиваю в его домик всю себя, целое море слез.
Он сбрасывает по миллиону лет в день. Я не учёный, конечно, но пришла к такому выводу. Cходила к старому преподавателю биологии в местный колледж и попросила его дать мне примерную хронологию человеческой эволюции. Сначала он выглядел недовольным – хотел, чтобы ему заплатили. Я сказала, что с радостью заплачу, и он заметно приободрился. Разобрать его почерк было сложно – ему стоило напечатать хронологию – к тому же, она оказалась неверной. Он считает, что процесс займет около года, но судя по тому, как идут дела, у нас осталось меньше месяца.
Сначала все названивали и спрашивали меня, где Бен. Почему он не на работе? Почему пропустил деловой обед с клиентами? В книжный по его спецзаказу доставили редкая книга по истории цивилизации, не мог бы он прийти ее забрать? Я отвечала им, что он нездоров, заболел чем-то странным, и просила больше не звонить. Как ни странно, звонки прекратились. Спустя неделю телефон совсем замолк, а Бен-бабуин сидел в углу, около окна, замотанный в занавеску, и что-то лепетал себе под нос.
Последний раз, когда я видела Бена-человека, он грустил о мире.
Для него это было привычным делом. Он всегда грустил о мире. Во многом за это я его и любила. Мы сидели рядом, грустили, размышляли о своей грусти, а иногда обсуждали эту самую грусть.
В свой последний день в человеческом облике он спросил меня: «Энни, разве ты не видишь? Мы становимся слишком умными. Наши мозги всё растут и растут, а мир иссушается и погибает, оттого что слишком много мыслей и недостаточно чувств».
Он многозначительно взглянул на меня немигающими голубыми глазами. «Прямо как мы с тобой, Энни», – сказал он. – «Мы слишком много думаем».
Я присела. Мне вспомнилось, как мы впервые занимались любовью: я оставила свет включённым, не стала закрывать глаза, изо всех сил пыталась отдаться процессу; потом увидела, что и его глаза были широко раскрыты, и в самый разгар мы просто сели на пол и час проговорили о поэзии. Всё это было таким причудливым. Всё это было таким знакомым.
В другой раз он разбудил меня глубокой ночью, поднял с бледно-голубых простыней, вывел на улицу, к звёздам, и прошептал: «Посмотри, Энни, посмотри – всё это небо для наших грёз». Я слушала в полудрёме, потом поплелась в кровать и вдруг обнаружила, что сон улетучился – смотрю в потолок, а мечты не приходят ко мне. Бен заснул сразу, а я снова пробралась на улицу. Пыталась размечтаться до звёзд, но не знала как. Пыталась найти такую звезду, на которую никто с начала времен не загадывал желаний, и подумала: а что, если у меня получится?
В свой последний день в человеческом облике он сидел, закрыв лицо руками. Вздохнул, а я встала, подошла к нему сзади и стала целовать в шею, покрыла ее всю поцелуями. Загадывала желания, целуя каждую клеточку его кожи так самозабвенно, как, я знала, его не целовала ни одна женщина. Его кожа сделалась влажной. О чём я просила? Чтобы все было хорошо. Вот и всё. Просто – чтобы все было хорошо. Мои желания давно стали самыми общими, ещё в детстве; я очень рано узнала, как «сбываются» конкретные желания.
Я заключила его в объятия и занялась любовью с ним, моим грустным мужчиной. Он целовал меня в шею, а я прошептала ему на ухо: «Видишь, мы ни о чем не думаем». Он упёрся головой мне плечо и крепче обнял. После мы снова вышли на улицу; ночь была темной, безлунной. Он сказал, что не любит разговоры и что хочет просто смотреть мне в глаза и именно так передавать свои мысли. Я согласилась, и те мысли пробрали меня до дрожи. Потом он сказал, что почему-то хочет спать на патио. С утра я проснулась в кровати, посмотрела в окно и увидела только развалившуюся на цементе обезьяну. Огромными руками она закрывала голову от солнечных бликов.
Я поняла, что это он, ещё до того, как заглянула ему в глаза. Когда мы оказались лицом к лицу, он посмотрел на меня своим обычным тоскливым взглядом, и я обняла его широченные плечи. Мне даже было как-то всё равно тогда, по крайней мере поначалу, я не запаниковала и не вызвала полицию. Я сидела с ним на улице и гладила шерсть на его ладони. Когда он ко мне потянулся, я громко сказала: «Нет», он, кажется, понял и отстранился. Эту черту я переходить не стала.
Мы сидели рядом и рвали траву на газоне. Я не сразу начала скучать по Бену-человеку. Мне хотелось познакомиться и с обезьяной, поухаживать за моим возлюбленным, как за сыном или за питомцем; я стремилась познать его во всех обличиях, но ещё не осознавала, что он уже не станет прежним.
Теперь я прихожу домой с работы, глазами ищу его, прежнего, беспокойно расхаживающего, и вспоминаю, что его уже нет. Я меряю коридоры шагами. Разжёвываю целые упаковки жвачки в считанные минуты. Прокручиваю в голове воспоминания, чтобы убедиться, что они еще живы, потому что, раз его нет рядом, то помнить – моя задача. Мне видится, как он обнимает меня и прижимает так сильно, что становится не по себе, и тут его дыхание касается моего уха – и всё встаёт на свои места.
Когда я захожу на кухню и заглядываю в стеклянную формочку, я вижу, что теперь он стал чем-то вроде саламандры. Он совсем маленький.
«Бен», – шепчу я, – «ты меня помнишь? Помнишь?»
Он вращает выпуклыми глазами. Я наливаю в воду мёд. Раньше Бен обожал мёд. Он слизывает немного и уплывает на другой конец своего домика.
Если у моего терпения есть предел – вот он. Никогда не знаешь точно, где он, но вдруг натыкаешься на него, и раз – ты на пределе. Всё из-за того, что я не могу даже представить тот момент, когда я посмотрю в воду и не найду там Бена, как буду разглядывать прозрачные крошечные волны через микроскоп в попытках разыскать моего любимого – одноклеточное чудо, раздутое и окантованное, лишенное разума, безобидное, уплывающее в небытие в крохотном прозрачном обличии, как пятнышко перед глазами.
Я посадила его в машину на пассажирское сидение и отправилась с ним на пляж. Спускаясь по песку к воде, я киваю людям, лежащим на полотенцах, их тела распростёрты навстречу солнцу и мечтам. У самого берега я наклоняюсь и опускаю домик на гребень маленькой волны. Он хорошо держится на воде, этот кораблик для выпечки. Когда он выплывет на другой берег, кто-то его подберёт и будет делать в нём печеньки. Какая счастливая находка для бедняги, у которого есть все ингредиенты, но нет формочки.
Бен-саламандра выплывает. Я машу воде обеими руками, размахиваю ими так, чтобы он точно заметил, если обернется.
Я разворачиваюсь и иду к машине.
Иногда мне кажется, что он выплывет на берег. Голый мужчина с удивлённым взглядом. Который познал историю вдоль и поперёк. Я проверяю новости в газете. Слежу за тем, чтобы мой номер телефона был в справочниках. Хожу по району ночью на случай, если он не помнит точно, какой дом ему нужен. Я подкармливаю птиц на улице, и иногда, когда ложусь в одиночестве спать, я сжимаю голову руками, чтобы понять, увеличилась ли она, и думаю, чем можно было бы ее заполнить, если бы она и в самом деле стала больше.