Suburbia! / Пригород!
Перед нами необычный рассказ — фантасмогория, где главная героиня стремительно взрослеет и в её сознании сливаются прошлое и настоящее. Автор описывает реалистическую ситуацию и добавляет к ней мистические элементы, наследуя приёмы магического реализма.
Рассказ перевела студентка 4 курса Найля Акбулатова, семинар Лейсан Ядгаровны Ахмадуллиной.
Эми Силверберг — американская писательница и известный стендап-комик. Её рассказы публиковали такие крупные издательства, как The New Yorker, The Paris Review, The New York Times, The Southern Review. В настоящее время Э. Силверберг преподаёт в Университете Южной Калифорнии. Рассказ «Suburbia!» вошёл в издание Best American Short Stories 2018 года.
Suburbia!
“Let’s make a bet,” my father said, on my fifteenth birthday. I remember very clearly being fifteen; or rather, I remember what fifteen feels like to a fifteen-year-old. The age is a diving board, a box half-opened.
We were sitting in stiff wooden chairs on the porch, watching the evening settle over the neighborhood, all of that harmless diffuse light softening the world.
“I bet you’ll leave here at eighteen and you’ll never come back,” he said. “Not once.”
We lived two hours outside of Los Angeles, in a suburb attached to a string of other suburbs, where the days rarely distinguished themselves unless you did it for them.
“You don’t even think I’ll come back and visit?” I said.
“No,” he said. “I don’t.” My father was a reasonable man. He did not generalize. He was not prone to big, grandiose statements, and he rarely gambled. I felt hurt and excited by the suggestion.
“What about Mom?” I asked.
“What about her?”
I shrugged. It seemed she had little to do with his prediction.
“And James?” I asked.
“Not sure about James,” he said. “I can’t bet on that one.”
James was—and still is—my younger brother. I felt little responsibility to him. At ten, he was brilliant and anxious and very much my parents’ problem. My mother adored him, though she thought she had fooled me into thinking we were equal. Make no mistake: we were equally loved but not equally preferred. If parents don’t have favorites, they do have allies.
Inside, my mother was cooking dinner while James followed her around the kitchen, handing her bits of paper he’d folded into unusual shapes. Even then, he had a knack for geometry.
“Where will I go?” I asked my father. My grades were aggressively mediocre. I’d planned—vaguely, at fifteen—to transfer somewhere after a few years at the local junior college.
“It doesn’t matter where,” he said, waving away a fly circling his nose.
Next door, the quiet neighbor kid, Carl, walked his miniature pinscher, also called Carl, back and forth across his lawn. The weather was balmy.
“What happens if I do come back?” I asked.
“You’ll lose,” he said. “You’ll automatically forfeit the bet.”
I hated to lose, and my father knew it.
“Will I see you again?” I asked. I felt nostalgic in a way that felt new, at fifteen, as though the day had already turned shadowy and distant, a predetermined memory. I felt nostalgic for my father and his partly bald head and his toothpaste breath, even as he sat next to me, running his palms over his hairy knees.
“Of course,” he said. “Your mother and I will visit.”
My mother appeared on the porch with my brother, his finger slung into the back pocket of her jeans. “Dinnertime,” she said, and I kissed my father’s cheek as though I were standing on a train platform. I spent all of dinner feeling that way too, staring at him from across the table, mouthing goodbye.
My eighteenth birthday arrived the summer after I’d graduated from high school. To celebrate, I saw the musical Wicked at a theater in Los Angeles with four of my friends. The seats were deep and velvety feeling. My parents drove us, and my father gave us each a glass of champagne in the parking lot before we entered the theater. We used small plastic cups he must have bought especially for the occasion. I pictured him browsing the plastics aisle, looking at all the cups, deciding.
A week after my birthday, my father woke me up, quieter than usual. He seemed solemn. I still had my graduation cap tacked up on the wall, its yellow tassel hanging jauntily. My mother had taken the dress I’d worn that day to the dry cleaner, and it still lay pooled on the floor in its plastic.
“Are you ready to go?” he asked.
“Where are you taking me?” I wanted to know.
“To the train station,” he said. “It’s time for you to go.”
My father had always liked the idea of traveling. Even just walking through an airport gave him a thrill—it made him buoyant, seeing all those people hurrying through the world on their way to somewhere else. He had a deep interest in history, and the architecture of places he’d never seen in person. It was the great tragedy of his life that he became a real estate agent. As for my mother, it was the great tragedy of her life that her husband was unhappy and didn’t take any pains to hide it. I can see that now, even if I didn’t see it then.
“Where’s Mom?” I asked. “And where’s James?”
“The grocery store,” my father said. James loved the grocery store—the order of things, all neat in their rows. “Don’t cry,” Dad said then, smoothing my pillowcase, still warm with sleep. He had a pained look on his face. “Don’t cry,” he said again. I hadn’t noticed it had started. My whole body felt emotional in those days, like I was an egg balanced on a spoon.
“You’ll be good,” he said. “You’ll do good.”
“But what about junior college?” I asked. “What about plans?” I’d already received a stack of glossy school pamphlets in the mail. True, I didn’t know what to do with them yet, but I had them just the same.
“No time,” my father said, and the urgency in his voice made me hurry.
We stood on the platform at the train station—just as I’d pictured at fifteen, like I were a character in a history book, Manifesting My Own Destiny! He held my face in both palms and squeezed, a gentle vise. The sky was bright blue and wide open, as though it had been shelled from a duller sky.
“You’ll miss me,” I said. I said it like a question.
“Of course,” he said.
“Will I do OK?”
“Of course,” he said. “Of course, of course, of course.” The series of “of courses” worried me, as though he were trying to convince us both of something.
“Doth protest too much,” I said.
“Ha!” My father pointed at a pigeon pecking its head in an odd little dance.
We hugged for a long time. My dad was tall, and he rested his chin against the top of my head. “Don’t forget to shake my hand,” he whispered into my hair. “We have an agreement, after all.” He made a choking noise—a sob?—and ruffled my too-long bangs. He stuffed a sweaty wad of money into my palm. I put it in my purse. He handed me another.
“That’s it,” he said. “I wish I had more.”
“Where will I go?”
“I don’t know,” he said. “Wherever you want, I guess! You can buy a ticket when you get on the train. You used to talk about New York all the time.” That’s true, I did—but in an abstract, watercolor way. I knew nothing about living on my own, especially in a city that “stayed up all night.” I was usually in bed by eleven, quick to fall asleep, books always splitting open onto my chest after I’d only read a few paragraphs. In fact, I’d only just started doing my own laundry last week, and I had to keep calling upstairs to my mother, about the separation of darks and lights, and when to put in the detergent. When?!
I could hardly manage to think about my mother, who was very pretty, I realized all of the sudden, and maybe always had been. (My mother had red hair, and I once heard a man at the post office tell her that from far away she looked like she was on fire. He had an odd look on his face, a half smile, as if he’d won something.)
“Shouldn’t I wait to say bye?” I asked. “Won’t Mom be mad?”
“It’s for the best,” my father said. “She’ll only try to convince you to stay.”
“But what about my friends,” I said. “I haven’t said bye to anyone!” I started thinking of odd people—our neighbor Carl and his miniature pinscher, my debate coach Mrs. Swanson who told me I touched my face too much when I talked, the boy with the unusually deep voice who worked the counter at CVS. “And James?”
“You’ll see them again,” he said.
“OK,” I said, turning away from him. I hoped my back looked brave. From the train, I watched him through the window until I couldn’t see him anymore, and the hand he’d been waving became like the minute hand of a clock—tiny—and then nothing at all.
After all that, I only went to LA. I didn’t have enough money to get to New York, and anyway, that would have taken a long time on the train. On the ride, I met my first adult friend. He was sloshing down the aisles like he was drunk. He wasn’t drunk though, just prone to motion sickness. His name was Charlie.
Charlie came with questions, I could tell. They animated his face before he spoke. He had just graduated from college, he told me. He had had three beers in the dining car, he volunteered, but was not drunk, just prone to motion sickness.
“Are you on your way back to school?” was his first question.
“No,” I said, “I’m just leaving home. I might not even go to college.”
He leaned forward. I wasn’t scared, just curious. He had a harmless face—too round for murder. My mom was a big believer in physiognomy, and it had stuck with me. Your long limbs, she would say, means you’ll always be efficient. I’ll always be awkward, I’d say, but she assured me I was misreading my own body.
“Are you a runaway?” he asked.
“No,” I said, “not exactly.” I didn’t want him to get the wrong idea about my family, that it was bad somehow, damaged. But then I wondered what sort of value that might have, the wrong idea about me—that I’d withstood something traumatic, that I was wise or strong. I decided the fewer words I said, the better. I’d be a person who spoke very little, but when I spoke, it would be especially important.
“I just left,” I said, “I got up one day and left. Didn’t even say bye to my mom.”
“That’s terrible,” he said. “I’m sorry.”
A silence fell over the two of us, one that made my pulse bang in all the wrong places—my wrist, my throat—and I asked him to tell me more about college. He’d studied political science, he said, “a stupid major, because it only made me cynical.” That’s what I wanted to be, too, I decided right then: cynical. It seemed fitting for the new personality I was cultivating.
“So,” he said, leaning closer. “What were your parents like?”
I understood where this question was leading. “Terrible,” I said. I felt the pinprick of tears somewhere behind my eyes. “Scary-awful.”
Just then the slot of air between us lessened. He was leaning even closer. He had very nice teeth, prep-school teeth. I, too, leaned closer. “I’m so sorry,” he said.
“Don’t worry. I’m on my own now.”
“Geez, I should never complain about my parents,” he said. “They really are nice to me. I mean my dad asks stupid questions all the time, and never listens to what I tell him, but geez, nothing like you went through.”
I nodded. Maybe I would be an actress. Why not?
Charlie said I could stay at his place until I found something more permanent. He lived off of Pico in a brown stucco apartment with palm trees cemented in the sidewalk. Someone had scrawled the words Here fur good on one of the garage doors. Charlie had two roommates who were rarely there, and when they were there, they were always on their way out. I only ever saw them in motion—dashes of solid-colored T-shirts, streaks of floppy, surfer-boy hair. They seemed used to having a visitor.
“Hey, Boss,” they’d say, like it had always been my nickname.
“Maria,” I’d correct them.
“Right,” they’d say. “Cool.” Or, in a singsong voice, “Maria, Maria, how do you solve a problem like Maria,” before closing the front door.
I was always worried about becoming a problem.
I’d spoken to my father a few times. “You’re doing great,” he assured me. My mother got on the phone, tearful sounding sometimes, but mostly relegated to curt sentences with her voice all choked up, like the sadness was lodged in her throat. I thought their voices sounded different, higher pitched somehow, or smaller. I wondered if my mother knew about the bet, but I couldn’t tell her; I couldn’t sell out my father. Regardless, she never told me to come home, just asked if I was happy. “Are you?” “Yes,” I’d say, “I’m pretty sure I am.”
After a few months, James started writing me emails. He was thirteen now, and had become suddenly articulate. When we were living together I hadn’t realized it, or else, he had kept it from me. Maybe he was just better on paper. I started to rethink his and my mother’s relationship—maybe they were true confidants, as young as he was, and as mom-like as she was.
The boys I lived with all loved horror films, and I would write James long movie reviews about whatever we’d just watched. He seemed to like it. I was getting to know the boys better—though they still usually called me Boss—and I would write to James about them, too.
“How are Mom and Dad,” I’d write. “How’s school?”
“I’m writing poetry,” James wrote, “and I no longer care much for math.”
“And Mom and Dad? What about them?”
“I’m thinking of going to boarding school,” he said. “In fact, I’m sure I’ll go.” Sometimes he’d only respond with poetry: “I have perceived that to be with those I like is enough . . . I do not ask any more delight, I swim in it as in a sea,” and so on.
“What is that?” I wrote back. “Some kind of prayer? That’s not an answer! How are Mom and Dad?!?”
“Walt Whitman,” he wrote, “and you really should read more.”
The seasons changed. I moved into a small studio apartment by myself, and I did laundry remarkably often at a Laundromat down the street. Charlie said he was sad to see me go. I’d gotten a job as a waitress and I took classes at Santa Monica College in accounting and studio art. Eventually, I even managed to buy myself a used Jetta. “Wow,” my father said when I told him about it over the phone, “that all sounds amazing.” He kept telling me I was bohemian, that I was following my own path. He said it in a weird, far-off voice like he must have been sitting on the porch again, looking into the distance, at the purplish foothills.
Often, customers at the restaurant asked if I was an actress. All the waitresses in LA were actresses, and I had straight teeth and too-long legs, so sometimes I said yes. That was very meta, I thought—acting if only by telling people I was an actress. Meta was a new word I’d learned in community college, in the accounting class, of all things. Still, sometimes, at night, I’d rub my eyes and the tips of my fingers would be wet. I’d been crying and hadn’t known it. I was quick to cry, but I wasn’t sure if it was connected to any particular emotion. Like my mother said, sometimes I misread my own body. That hadn’t changed.
After a while, I got a promotion at the restaurant, and suddenly I was a manager, telling the other actress-waitresses which territory of tables to serve. Sometimes, in the kitchen, they’d talk about their auditions—how often they were told to say, “Hi, welcome to Applebee’s!” over and over—but more cheerful this time; no, more intense. “A waitress playing a waitress,” I’d say. “Very meta!”
I started seeing Charlie every weekend. There was something about him I liked, a familiarity. We’d run errands—the grocery store, the comic book shop—so that the time we spent together passed easily. Being with him felt similar to being alone, only better, heightened. That’s the best way I can describe it—we glided right alongside each other.
I started asking my father when he would come visit. “I’m no longer adjusting to my new life!” I said. “I’m adjusted. I’m an adult. I’m living an adult life, as an adult person.” He started piling up excuses and handing them over one by one. Even over the phone, I knew they were stacked up, like plates—I can’t explain it. I felt angry and gypped. “You’re not holding up your end of the bargain,” I said. “You told me we’d see each other!”
“It’s complicated,” my dad said, “but I love you and miss you. We all do. It’s not what you think.” After a while, I started wondering why I shouldn’t just go home. What did I even stand to lose?
“You can’t,” my father would say when I asked about it, and something about the weight of his words held me in place.
Still, I became resentful. I started noticing all of the things I’d inherited from my father that I didn’t like. My mother, too! She was not exempt. I listed these things in my emails to James: passive-aggressiveness, knobby knees, indecision, weak ankles that made ice-skating difficult, an allergy to shrimp . . . the list went on. “Dad chose to be a real estate agent,” I wrote in one email, “what sort of job is that?!”
“You’re saying that out of anger,” my brother wrote. Then, he’d include another poem. He’d moved on to a life I couldn’t begin to imagine, in which he made his own lattes and collected vintage typewriters. “Mom’s into poetry now,” he wrote. Of course she is, I thought. “But you still want to go to boarding school?” I asked. “I’m already packing,” he wrote.
Charlie loved movies, and there was a line he liked to quote whenever I complained about not understanding my family: “The awful thing about life is this: everybody has their reasons.” “I’m paraphrasing,” he’d say. Meanwhile, I’d built my own kind of life for myself. Whatever it was, I knew it was distinctly mine. One week I ate every meal at the Russian deli across from my apartment. The next week, I called in sick to work and went out for a lobster dinner. The week after that, I spent the day in Venice Beach, watching the musclemen and skateboarders greet each other on the boardwalk. Still, my freedom made me restless. I saw Charlie almost every day now, usually after long shifts at the restaurant that made my clothes smell smoky like barbecue. He said my freedom made me brave. I never told him the truth about my parents, that they weren’t awful, only strange. Actually, they had always been kind.
“I’m tied down,” Charlie said, “by my parents’ expectations. You just get to do whatever you want.” Charlie worked at a law firm. He was rarely able to do what he wanted. “With you,” he said, “I feel the rope around me slacken.” By now, I knew he was subtly trying to sleep with me, and maybe always had been. We’d watch movies on the couch, and we’d start on opposite ends, and when the movie finished, he’d be right up against me, like we were two blocks getting ready to build.
“You’re so brave,” he said one night, after we’d eaten SpaghettiOs from a can. We were sitting at my small Formica kitchen table, and he kept dipping his head toward me, like he was trying to close the gap between our mouths. It’s not that I didn’t want to. The shape of his lips told me it would be good, and though I hadn’t kissed that many people, I’d kissed enough to know shape mattered. It was the lie that kept me from pressing my lips to his.
“I haven’t been honest about my parents,” I said.
“Oh?” he said. “You can tell me anything. Anything they did to you—”
“I’m not as brave or as cynical as you think.” Then I told him the whole story of the bet with my father.
“Well, you should go home and see them,” he said.
“But then I’d lose.”
“Who cares?” he shouted, and smacked the table. And maybe he was right. But I did care. I hated to lose. What’s more, I hated to disappoint my father.
“I’ll go with you,” he said.
We took the train. “Remember when we met?” he asked. And of course I did. This time, he talked about his job at the law firm as we rode out of LA, buildings flipping by like cards in a deck. He hated his job.
“Then quit it,” I said. It was a simple answer, and I said it simply. He looked like he wanted to kiss me, and this time I let him, or I kissed him, and he let me. It was one of those kisses that felt equal — where you’re giving as much as you take. Also, I was right about how the shape of his mouth would feel, and happy that I’d read my body correctly. There was pleasure in knowing what you wanted and acting accordingly. It was a different kind of freedom.
We kissed for most of the train ride, so that by the time we arrived at my stop, I felt dizzy and short of breath, as though I’d run the whole way. Once we reached the platform, we took an Uber to my house, debating the entire time whether or not I should have told my parents I was coming—prepared my dad at least. I had decided not to; I wanted to catch them off guard. Charlie thought I should have told them. He thought it would have been more considerate. “Consideration?” I scoffed. “I’ve already outgrown it.”
When we drove up the familiar street toward my cul-de-sac, I didn’t realize I was nervous until I felt my insides twist up. Still, the neighborhood looked like you might expect it to—neat, prim, safe.
“Why are you nervous?” Charlie asked. “To see them?”
“No,” I said. “Nervous to lose the bet.” More so, I couldn’t remember the last time I’d so blatantly gone against my father’s wishes, if I ever had before.
“Is this it?” the driver asked, looking at his GPS again, and then at the empty lot. The curb was still painted with the numbers of my address, but the land was filled with grass and dandelions and other unnameable weeds.
“This can’t be right,” I said.
I saw a glimmer of something in the empty lot. Where were my parents? My brother? From afar, the something shone in the sun like a tin can. When I came upon it, though, I saw that it was an exact replica of the house I grew up in, just tiny, a little smaller than a toaster. I got down on my knees, then lowered my body to the ground as though I were preparing to do push-ups. “Hello!” I shouted through the windows. I flicked open the front door with my fingernail. “Hello?” The tiny curtains blew with my breath. The mailbox I remembered from my childhood was still there—sponge-painted red, a task I had completed when I was in elementary school—only teeny now.
I thought I heard something coming from inside the tiny house: a tiny, high-pitched voice. I saw my tiny father in the tiny foyer, shaking his head at me.
“I told you not to come,” he said. “You didn’t listen!”
Charlie was behind me. “What is it?” he asked. “What’s that little box?”
“My house,” I said. The way he stood, the shadow he produced made it difficult to see anything else. “Back up,” I said.
“I didn’t want you to see us like this,” my father said. My mother appeared alongside him.
“It’s OK,” I told him, “don’t worry.” Still lying flat, I talked to my parents through the tiny doorway, and told them a few details about my life, mostly about junior college and waitressing and Charlie. My mother was trying not to cry. I could see her red hair, like the tip of a match now.
“How are you?” I asked. I wanted to reach out and stroke the top of her head with the pad of my finger.
“OK,” she said. Her voice was soft, a faint whistle, and I had to lean close to hear it. “Dad and I are seeing a couples’ therapist,” she told me, and I wondered if the therapist was also miniature. My dad turned away, embarrassed.
“That’s great,” I said. “And James likes boarding school?”
“Loves it,” my dad said, brightening again. “You should see him now. We hardly recognize him.”
I looked around for Charlie, wanting him to get down on his knees at my parents’ tiny door and introduce himself. But no, he was waiting in the car, giving us our privacy. From where I crouched, he also looked smaller. I thought this was a funny thing, the way the past and the future could both shrink down to a manageable size, like a pill to be swallowed, or the head of a match.
Пригород!
‒ Хочешь пари? ‒ предложил папа в день моего пятнадцатилетия. Я очень хорошо помню этот возраст, или, вернее, помню, каково это было тогда – почувствовать себя пятнадцатилетней. Ты словно готовишься прыгнуть с высокого трамплина или заглядываешь в приоткрытый ларец.
Мы сидели на веранде на жестких деревянных стульях и наблюдали, как на соседние окрестности опускается вечер, и слабый ласкающий свет начинает мягко освещать мир.
‒ Спорим, ты уедешь отсюда в восемнадцать и никогда больше не вернешься. Ни разу.
Мы жили в двух часах езды от Лос-Анджелеса, в одном из его многочисленных пригородов. Дни здесь проходили настолько однообразно, что их едва можно было отличить друг от друга.
‒ А ты не думаешь, что я могу вернуться просто, чтобы навестить вас? – спросила я.
‒ Нет, ‒ ответил он. – Не думаю. – Мой отец, будучи человеком практичным, не любил пространных обобщений. Он не имел привычки строить рискованные прогнозы. Его слова меня уязвили, но и заинтриговали.
‒ А как же мама? – спросила я.
‒ А что она?
Я пожала плечами. Похоже, мама знать не знала о папиных пророчествах.
‒ А Джеймс? – спросила я.
‒ Вот тут я не уверен, ‒ ответил папа. – За него не ручаюсь.
Джеймс – мой младший брат. Я чувствую некоторую ответственность за него. В десять он был очень сообразительным, беспокойным ребенком и доставлял родителям массу хлопот. Мама души в нем не чаяла, хотя всячески старалась показать, что любит нас одинаково. Поймите меня правильно: любили нас одинаково, но внимания уделялось ему больше. Даже если у родителей нет любимчиков, кто-то из детей всё равно бывает им ближе.
На кухне мама готовила ужин, а Джеймс возился возле нее с листами бумаги в руках, сворачивая из них необычные фигуры. Уже тогда у него проявлялись способности к геометрии.
‒ И куда же я денусь? ‒ спросила я отца. Моим школьным оценкам нельзя было позавидовать, хотя тогда, в пятнадцать лет, я смутно планировала, что перееду куда-нибудь после окончания местного колледжа.
‒ Да неважно куда, ‒ ответил он, смахнув приставшую к носу муху.
Рядом тихий соседский малыш Карл выгуливал своего карликового пинчера, тоже по имени Карл, водил его по лужайке, туда и обратно. Стояла тёплая погода.
‒ А что, если я всё же вернусь? – спросила я.
‒ Тогда ты в пролете, ‒ ответил он, – автоматически проигрываешь этот спор.
Я не любила проигрывать, и папа это знал.
‒ Я ещё вас увижу? – спросила я. И на меня нахлынула волна ностальгии ‒ ощущение из будущего, словно сегодняшний день уже стал призрачным и далеким. Я как будто соскучилась по папиной голове с залысинами, по запаху его зубной пасты, даже по тому, как он сидит напротив меня, поглаживая ладонями свои волосатые колени.
‒ Ну, конечно, − ответил он, ‒ мы с мамой будем навещать тебя.
На крыльце появилась мама с младшим братом, он цеплялся за карман её джинсов. «Пора ужинать», ‒ сказала она, и я поцеловала папу в щёку, как если бы в этот момент уже стояла на платформе железной дороги. Это ощущение не покидало меня и во время ужина: я смотрела на отца, а на языке вертелось «прощай».
Мой восемнадцатый день рождения наступил летом, после выпускного. Мы с друзьями отправились в Лос-Анджелес на мюзикл «Злая». Сиденья в зале были мягкими и глубокими. Нас привезли родители, и перед тем, как пойти в театр, на парковке папа разлил всем шампанское в одноразовые стаканчики, купленные специально для этого случая. Я представила, как он ходит между рядами с пластиковой посудой, рассматривает стаканчики и выбирает, какие из них взять.
Через неделю папа разбудил меня, стараясь не шуметь. Вид у него был решительным. На стене все еще висела моя выпускная шапка-конверт, её золотая кисточка лихо свисала вниз. Мама забрала мое выпускное платье из прачечной, и оно лежало на полу, аккуратно сложенное в пластиковом пакете.
‒ Готова ехать? ‒ спросил папа.
‒ Куда? ‒ хотелось мне знать.
‒ На вокзал, ‒ ответил он. ‒ Пора в путь.
Отца всегда восхищала мысль о путешествии. Он получал удовольствие даже от прогулки по аэропорту. Увлеченно наблюдал за людьми, спешащими куда-то по делам в разные точки мира. Папа живо интересовался историей и архитектурой мест, в которых сам никогда не бывал. Больше всего в жизни его огорчало то, что он стал риелтором. А маму огорчало то, что её муж несчастен и даже не пытается скрыть это. Сейчас я это понимаю, хоть раньше и не замечала.
‒ Где же мама? И где Джеймс? ‒ спросила я отца.
‒ В продуктовом магазине, ‒ ответил он. Джеймс просто обожал продуктовые магазины ‒ все эти аккуратно разложенные товары на полках.
‒ Не плачь, ‒ добавил папа, поглаживая мою подушку, всё ещё теплую после сна. Да он и сам выглядел огорченным. ‒ Не плачь, ‒ сказал он снова. Я даже не заметила, как слёзы полились из глаз. Всю неделю я была напряжена, словно яйцо, балансирующее на ложке и готовое вот-вот упасть.
‒ Всё у тебя будет хорошо, ‒ сказал он, ‒ все будет хорошо.
‒ Но как же колледж? ‒ спросила я. ‒ Как же мои планы? ‒ Я только-только получила по почте кучу всяких глянцевых брошюр из разных колледжей. Если честно, я понятия не имела, что с ними делать, но они у меня были.
‒ Нам некогда, ‒ сказал папа, я почувствовала спешку в его голосе и тоже заторопилась.
Мы стояли на платформе у железнодорожной станции ‒ и все было точно так, как я представляла себе тогда, в пятнадцать лет: словно я была персонажем из знаменитого пособия ‒ «Управляй своей судьбой!». Папа сжал ладонями мое лицо ‒ заключил в нежные тиски. Ясное голубое небо словно стряхнуло с себя тусклые лоскутья.
‒ Будешь по мне скучать, ‒ произнесла я. Но это прозвучало как вопрос.
‒ Конечно, ‒ ответил он.
‒ Со мной точно всё будет в порядке?
‒ Конечно, ‒ сказал он. ‒ Конечно, конечно, конечно. Ряд его «конечно» встревожил меня, как будто он хотел этим и себя в чем-то убедить.
‒ Ты как будто сам себе не веришь, ‒ сказала я.
‒ Ха, ‒ и папа показал на голубя, который клевал что-то, подергивая головой и как бы пританцовывая.
Мы ещё долго обнимались. Папа был высоким, и, обнимая меня, касался моей головы подбородком.
‒ Не забудь пожать мне руку, ‒ прошептал он, касаясь губами моих волос. ‒ Мы же поспорили, как-никак. ‒ Он странно вздохнул ‒ плачет? ‒ и взъерошил мою длинную челку. Затем сунул мне пачку купюр, и я положила деньги в кошелек. Он протянул руку.
‒ Это всё, ‒ сказал он. – Я бы хотел дать больше…
‒ Куда мне ехать?
‒ Не знаю. Полагаю, куда вздумается! Можешь купить билет, когда сядешь в вагон. Ты частенько говаривала про Нью-Йорк. ‒ Это правда, хотя Нью-Йорк был лишь наброском в моих планах, чем-то вроде акварельной абстракции. Я и представить себе не могла самостоятельную жизнь, особенно в городе, который «никогда не спит». Я всегда ложилась спать до одиннадцати и быстро засыпала, уронив недочитанную книгу. По правде говоря, я и стирать-то научилась только на этой неделе, хотя и не без помощи мамы, у которой я через весь дом громко уточняла, можно ли класть вместе темные и светлые вещи и когда насыпать порошок? Когда?!
Мне трудно думать о маме и о том, какой хорошенькой она была. Я вдруг осознала это, а она ведь всегда была такой. (У неё были рыжие волосы, и я помню, как один мужчина на почте сказал ей, что издалека она ‒ словно в огне. При этом он как-то странно ухмылялся, будто только что узнал, что выиграл в лотерею).
‒ Я даже не могу подождать их, чтобы попрощаться? ‒ спросила я. ‒ А мама не будет переживать?
‒ Так лучше, ‒ ответил папа. ‒ Она лишь будет уговаривать тебя не уезжать.
‒ А как же мои друзья? Я ведь ни с кем не успела попрощаться! ‒ и я стала представлять себе знакомых чудаков: соседа Карла с его карликовым пинчером; руководителя кружка по ораторскому искусству Миссис Свонсон, упрекавшую меня за то, что во время выступлений я держу руку у рта; парня с необычайно низким голосом, работавшего на кассе в аптеке. ‒ А Джеймс?
‒ Ты еще увидишься с ними, ‒ ответил папа.
‒ Ладно, ‒ сказала я и отвернулась, надеясь, что со спины я выгляжу храбро. Я смотрела на отца из окна поезда, пока он не исчез из вида, и пока его машущая рука не превратилась в минутную стрелку часов ‒ совсем крохотную ‒ а потом и вовсе исчезла.
Я прибыла в Лос-Анджелес. У меня не хватило денег на Нью-Йорк, да и дорога туда заняла бы уйму времени. В поезде я познакомилась с первым другом моей теперь уже взрослой жизни. Он слонялся между рядами, словно был пьян. Хотя на самом деле он не был пьян, его просто укачивало в поезде. Звали его Чарли.
Чарли явно хотелось поговорить. Это было написано на его лице ещё до того, как он успел что-либо произнести. Он сказал, что недавно окончил колледж. А еще сознался, что выпил три кружки пива в вагоне-ресторане, но не был пьян, а его просто укачало.
‒ Возвращаешься на учебу? ‒ был его первый вопрос.
‒ Нет, ‒ ответила я. ‒ Уезжаю из дома. Может, я и вовсе не пойду в колледж. ‒ Он придвинулся ближе. Я не испугалась, наоборот, мне было любопытно. Выглядел он безобидно, у него было слишком круглое для маньяка лицо. Моя мама твердо верила в физиогномику, из-за неё я тоже обращала внимание на внешность людей. У тебя длинные руки и ноги, это значит, что ты всегда будешь ловкой и работящей. Скорее, я всегда буду неуклюжей, но мама ответила, что я не разбираюсь в «языке тела» и неверно растолковываю природу своей внешности.
‒ Ты сбегаешь из дома? ‒ спросил он.
‒ Не совсем, ‒ мне не хотелось, чтобы у него создалось неверное впечатление о моей семье, будто она была неблагополучной или что-то вроде этого. А потом я представила себе: а что если бы мне действительно пришлось пережить психологическую травму, ведь это сделало бы меня если не мудрой, то сильной. И тогда я решила ‒ буду лишь кратко отвечать на его расспросы. Лучше быть немногословной, и тогда всё мной сказанное прозвучит значительно.
‒ Я только что уехала, ‒ сказала я, ‒ собралась за один день и уехала. Даже не попрощалась с мамой.
‒ Звучит ужасно, ‒ сказал он. ‒ Сочувствую.
Повисло тяжелое молчание, такое, от которого лихорадочно бьется сердце и встает комок в горле ‒ и я попросила его рассказать побольше о колледже. Он изучал политологию.
‒ Дурацкая специальность, она лишь превратила меня в циника, ‒ сказал он. Вот кем бы мне хотелось стать, и я тут же решила: циником. Это очень подходило для той новой личности, которую я на себя примеряла.
‒ Ну и, ‒ произнес он, наклоняясь всё ближе, ‒ какие они, твои родители? ‒ Я поняла, к чему вёл этот вопрос.
‒ Отвратительные, ‒ и я почувствовала, как слезы закипают в уголках глаз, ‒ ужасно-гадкие.
В этот момент пространство между нами сошло на нет. Он наклонялся ещё ближе. У него были красивые ровные зубы мальчика из частной школы. Я тоже склонилась к нему. «Мне тебя жаль», ‒ повторил он.
‒ Не беспокойся, теперь я полностью самостоятельна.
‒ Блин, я бы никогда не стал жаловаться на своих родителей, ‒ сказал он. – Они очень хорошо ко мне относятся. То есть, конечно, папа всё время задает глупые вопросы и никогда не слушает, что я говорю в ответ. Но, блин, это совсем не так, как у тебя.
Я кивнула. Может, из меня выйдет хорошая актриса. Почему бы и нет?
Чарли предложил первое время пожить у него, пока я не найду себе постоянное место жительства. Он жил на бульваре Пико в здании с темно-коричневой лепниной и зацементированными в тротуар пальмами. На одном из гаражей было нацарапано: здесь с-учатся. С Чарли жили ещё два парня, но они редко появлялись в квартире, а если и появлялись, то ненадолго. Я видела их только на ходу – мелькание однотонных маек, пряди растрепанных от серфинга волос. К гостям в квартире, судя по всему, они привыкли.
‒ Привет, Босс, ‒ поздоровались они так, будто это всегда было моим прозвищем.
‒ Мария, ‒ поправила я их.
‒ Точно, ‒ ответили они. – Круто, ‒ и перед тем как захлопнуть входную дверь пропели, ‒ Мария, Мария, а как решить проблему по имени Мария?
Я всегда боялась стать чьей-нибудь проблемой. Я не раз говорила об этом отцу. Но он уверял меня: «Ты отлично со всем справляешься». Мама иногда мне звонила и, казалось, плакала и задыхалась. Сквозь её прерывистое дыхание я едва могла что-либо расслышать, ощущение было такое, будто ком печали застрял у неё в горле. Я подумала, что голоса родителей звучат по-иному, как-то выше и тоньше. Интересно, а знает ли мама о нашем споре? Но я бы не стала ей рассказывать; не стала бы предавать отца. Как бы то ни было, она никогда не звала меня домой, а только спрашивала, все ли у меня хорошо.
‒ Ты счастлива?
‒ Да, ‒ отвечала я, ‒ вполне.
Спустя несколько месяцев мы начали переписываться с Джеймсом. Теперь ему было тринадцать, и неожиданным образом, он оказался красноречивым мальчиком. Когда мы жили вместе, я этого не замечала или, возможно, он не раскрывал свой талант. А может, у него лучше получалось излагать мысли письменно. Я вновь задумалась об их с мамой отношениях – они были очень близки и всё больше дополняли друг друга – он своей молодостью, она материнской основательностью.
Парни, с которыми я делила квартиру, любили смотреть ужастики, и я отправляла Джеймсу рецензии на все фильмы, которые успела посмотреть. Мне казалось, ему это нравится. Постепенно я всё лучше узнавала ребят – хотя они продолжали называть меня Боссом – и я писала Джеймсу о них тоже.
‒ Как там мама с папой? ‒ бывало, спрашивала я. – Как дела в школе?
‒ Я пишу стихи, ‒ отвечал мне Джеймс, ‒ И меня больше не интересует математика.
‒ А мама с папой? Как у них дела?
‒ Я хочу уехать в лицей, ‒ писал он. – Вообще-то я точно отправлюсь туда. – А иногда он отвечал строчкой из стихотворения, ‒ Я понял, что быть с теми, кто нравится мне – довольство... мне большего наслажденья не надо, я плаваю в нем, как в море, ‒ и так далее…
‒ Что это?! – возмущалась я – Молитва какая-то. Это не ответ! Как там мама с папой?!?
‒ Это Уолт Уитмен, ‒ отвечал Джеймс, ‒ а тебе следует больше читать.
Прошло какое-то время. Я переехала в небольшую квартиру-студию, стала жить одна и значительно чаще пользоваться прачечной на углу моей улицы. Чарли признался, что ему грустно со мной расставаться. Я начала работать официанткой и записалась на курсы по бухгалтерскому делу и театральному искусству в Колледже «Санта Моника». Со временем я даже смогла купить себе подержанную Фольксваген Джетту. «Ого, ‒ удивился папа, когда я сказала ему об этом по телефону, ‒ Всё это звучит просто здорово». Он называл меня цыганкой, потому что я живу свободной жизнью. Он сказал это каким-то странным отдаленным голосом, как будто сидя на нашей веранде и глядя вдаль на пурпурные предгорья.
Посетители в ресторане часто спрашивали меня, не актриса ли я случаем. Все официантки в Лос-Анджелесе ходили на пробы, а у меня под стать старлетке были ровные зубы и стройные ноги, поэтому иногда я отвечала: да. Вот это мета – называя себя актрисой, я уже играла актрису. Мета – новое слово, единственное, которое я выучила в колледже, куда я ходила на занятия по бухгалтерскому делу. Иногда по ночам, я вытирала глаза, и руки становились влажными. Я плакала, сама того не подозревая. Слезы лились из глаз, но я не понимала, с чем это связано. Как говорила мама, я плохо разбиралась в «языке тела». С тех пор ничего не изменилось.
Вскоре меня повысили до менеджера в ресторане, и я теперь уже я указывала актрисам-официанткам, какие столики обслуживать. Иногда на кухне они обсуждали свои пробы – как часто им приходилось говорить «Добро пожаловать в ресторан Эпплби!» – слышать в ответ: нет, повеселее, а теперь понапористей. «Официантка, играющая официантку. Вот это мета!» ‒ думала я про себя.
Мы каждые выходные виделись с Чарли. С ним было легко, и мне это нравилось. У нас появились общие дела: поход в супермаркет за продуктами или за комиксами в книжный. Время пролетало быстро. С ним было все равно, что наедине с собой, только лучше, приятнее. Я бы даже сказала так: мы двигались по жизни бок о бок.
Я спрашивала отца, когда он приедет навестить меня. «Я больше не строю новую жизнь!» ‒ говорила я ему. «Я уже всё построила. Я взрослая. Живу взрослой жизнью, как все взрослые люди». А он кормил меня отговорками, нанизывая их одну на другую. Даже когда мы говорили по телефону, я знала, что он выстраивает их аккуратно, как бланки с надписями – не могу этого объяснить. Я злилась и чувствовала себя обманутой. «Ты не выполняешь свою часть договора», ‒ жаловалась я. «Ты обещал, что мы будем видеться!»
‒ Это сложно, ‒ отвечал папа, – но я люблю тебя, и мне тебя не хватает. Мы все скучаем. Всё не так, как ты думаешь. – А через некоторое время я начала подумывать, почему бы мне просто не навестить их самой. Что я от этого потеряю?
‒ Не надо, ‒ говорил папа каждый раз, стоило мне только заикнуться об этом, и что-то в его тоне останавливало меня, не позволяло вернуться домой.
В то же время во мне росла обида. Я стала замечать в себе унаследованные от отца качества, которые мне в нём не нравились. И от мамы тоже! Она не была исключением. Я перечисляла эти черты в переписке с Джеймсом: пассивная агрессия, острые коленки, нерешительность, тонкие щиколотки, не позволявшие полноценно заниматься фигурным катанием, аллергия на креветок… список продолжался.
‒ Наш отец – риелтор, ‒ писала я Джеймсу, ‒ и что это за работа такая?!
‒ Ты так говоришь от обиды, ‒ писал мне Джеймс. А потом присылал очередное стихотворение. Теперь он жил такой жизнью, которую я с трудом могла себе вообразить – сам готовил себе латте и коллекционировал раритетные печатные машинки. – Мама увлеклась поэзией, ‒ писал он мне. «Что ж, следовало ожидать» – подумала я.
‒ Ты всё ещё мечтаешь о лицее?
‒ Я уже собираю чемодан, ‒ писал он.
Чарли обожал фильмы, и вот та строчка, которую он цитировал всегда, когда я жаловалась на непонимание родителей: «Самое ужасное в жизни то, что у каждого на всё свои причины. Я немного перефразировал» ‒ сказал он. Тем временем я смогла построить свою жизнь так, как мне хотелось. Какой бы она ни была, она принадлежала только мне. Одну неделю я питалась в русской забегаловке напротив моего дома. На следующей неделе я взяла больничный и поужинала лобстерами. А еще через неделю отправилась на пляж Венис-Бич, и весь день пронаблюдала за качками и скейтбордистами, приветствовавшими друг друга на набережной. Но несмотря на полную свободу, я продолжала испытывать беспокойство. Теперь мы виделись с Чарли почти каждый день, как правило, после моих долгих смен в ресторане, после которых вся моя одежда пропитывалась запахом барбекю. Он считал, что свобода дала мне силу духа. Я так и не сказала ему правду о родителях, о том, что на самом деле они вовсе не были ужасными, скорее, просто странными. Вообще-то, они всегда были хорошими.
‒ Предки ждут от меня слишком многого. Это связывает меня по рукам и ногам, ‒ говорил Чарли. – А ты можешь делать всё, что захочешь. Чарли работал в юридической фирме. Он редко мог заниматься тем, что ему действительно нравилось. «С тобой я чувствую, как связывающие меня путы ослабевает», ‒ говорил он. Сейчас-то я понимаю: он деликатно намекал, что хочет переспать со мной, а может и всегда этого хотел. Когда мы устраивались перед телевизором, чтобы посмотреть фильм, мы располагались на разных концах дивана, а ближе к титрам Чарли оказывался совсем рядом, будто мы были двумя строительными блоками, готовыми слиться в одно здание.
‒ Ты такая храбрая, ‒ сказал он как-то вечером, когда мы ели спагетти из банки. Мы сидели за моим небольшим кухонным столом. Чарли подвигался всё ближе и вот-вот собирался сомкнуть наши губы поцелуем. Не то, чтобы я этого не хотела. По форме его губ я видела, что мы подходим друг другу. Моего, пусть и небольшого опыта в поцелуях, было достаточно, чтобы сделать такой вывод. Однако прежняя ложь помешала мне ответить на его поцелуй.
‒ Я врала насчет моих родителей, ‒ сказала я.
‒ О-о… ‒ произнес он, ‒ Ты можешь поделиться со мной любым секретом. Рассказать всё, что они с тобой сделали…
‒ Я не такая храбрая или циничная, какой кажусь. – Потом я рассказала ему всю историю про спор с отцом.
‒ Что ж… Ты должна поехать домой повидаться с ними, ‒ сказал он.
‒ Но тогда я проиграю.
‒ Да кого это волнует? – закричал он и треснул кулаком по столу. И, возможно, он был прав. Но меня-то как раз это волновало. Я не любила проигрывать. Более того, не любила разочаровывать отца.
‒ Я поеду с тобой, ‒ решил Чарли.
Мы сели на поезд. «Ты помнишь, как мы познакомились?» ‒ спросил меня Чарли. Конечно, я помнила. На этот раз, когда мы выезжали из Лос-Анджелеса, он рассказывал о своей работе в юридической фирме, а здания за окном вагона складывались, как карты в колоду. Чарли ненавидел свою работу.
‒ Ну, тогда увольняйся, ‒ сказала я ему. Это был простой совет, и я выдала его, не задумываясь. Он посмотрел на меня так, будто хотел поцеловать, и в этот раз я позволила ему, а, может, наоборот: я поцеловала его, и он мне позволил. Это был поцелуй «на равных»: ты получаешь столько, сколько отдаешь. Я была права насчет формы его рта – мы подходили друг другу, а я наконец научилась читать «язык тела». Это было здорово – знать, чего ты желаешь и чего ждут от тебя. Какая-то новая, не знакомая прежде свобода.
Мы целовались почти всю дорогу, и когда, наконец, доехали до моей остановки, у меня кружилась голова, и я задыхалась, словно не ехала, а всю дорогу бежала. Мы вышли из вагона, взяли такси до моего дома и по пути спорили, стоит ли сообщить родителям о моем приезде или хотя бы подготовить к нему папу. Я решила, не стоит; хотела нагрянуть неожиданно. Чарли считал, что мне следовало предупредить их. Он думал, это было бы проявлением участия и заботы с моей стороны. «Участия и заботы? ‒ усмехнулась я, ‒ Да я уже давно их преодолела».
Когда мы заехали на знакомую улицу, подъехали к знакомому участку, я вдруг осознала, что всё это время дико волновалась, что внутри меня всё перевернулось. Все выглядело, как и раньше – аккуратно, до блеска начищено.
‒ Чего ты так боишься? – спросил Чарли. – Встречи с ними?
‒ Нет, я боюсь проиграть спор, ‒ ответила я. Более того, я даже не помню, когда в последний раз так нагло нарушала запреты отца, если вообще нарушала?
‒ Вам сюда? – спросил таксист, глядя на навигатор, а затем на пустую парковку. На обочине был написан адрес моего дома, но самого дома не было, на его месте росла трава, ромашки и ещё какие-то сорняки, названия которых я даже не знаю.
‒ Этого не может быть, ‒ произнесла я.
Я увидела какой-то проблеск на пустой парковке. Где мои родители? Мой брат? Вдалеке что-то сияло, какая-то консервная банка отражала солнце. Приблизившись к ней, я увидела точную копию моего родного дома, только крохотного, даже меньше, чем тостер. Я опустилась на колени и наклонилась к земле так, словно собиралась сделать отжимания. «Есть кто?» ‒ крикнула я в окошко. Ногтем открыла крохотную входную дверь и спросила снова: «Есть кто дома?». От моего дыхания крохотные занавески зашелестели как от ветра. Почтовый ящик, который я покрасила в красный цвет ещё в детстве, тоже был совсем крошечным.
Мне показалось, я слышу шаги в этом маленьком домике и тоненький высокий голосок. В крошечной гостиной я увидела крошечного отца, с упреком качавшего головой, глядя на меня.
‒ Я же велел тебе не приезжать, ‒ сказал он недовольным тоном. – А ты не послушала!
Чарли стоял позади меня.
‒ Что это? ‒ спросил он. – Что это за коробочка?
‒ Мой дом, ‒ ответила я. Нависая над домом, Чарли отбрасывал тень, из-за чего трудно было что-то разглядеть. – Отойди, ‒ попросила я.
‒ Я не хотел, чтобы ты видела нас такими, ‒ сказал папа. Позади него показалась мама.
‒ Всё хорошо, ‒ сказала я ему, продолжая лежать на земле. – Не беспокойся. – Через крохотную дверцу я рассказывала родителям о своей взрослой жизни; в основном, про колледж, работу в ресторане и про Чарли. Мама едва сдерживала слезы. В таком положении её рыжие волосы напоминали спичечную головку.
‒ Как ты? – спросила я ее. Мне хотелось взять её на руки и погладить по голове кончиком пальца.
‒ Нормально, ‒ ответила она. Её голос звучал тихо, и мне пришлось наклониться ближе, чтобы услышать этот шепот. – Мы с папой посещаем семейного психолога, ‒ добавила она. Интересно, этот семейный психолог такой же миниатюрный? Папа в смущении отвернулся.
‒ Это здорово, ‒ сказала я. – А Джеймсу нравится в лицее?
‒ Он в восторге, ‒ произнес папа, и его лицо озарилось снова. – Ты бы его видела! Его сейчас просто не узнать.
Я оглянулась в поисках Чарли, хотела, чтобы он тоже встал на колени у дома моих родителей и познакомился с ними. Но нет, он ждал меня у машины, предоставив нам возможность пообщаться наедине. С этого ракурса он тоже казался меньше. Забавно, как прошлое и будущее могут одновременно сжаться до размера пилюли, которую надо проглотить, или спичечной головки.