Tenth of December / Десятое декабря
Рассказ Джорджа Сондерса «Десятое декабря» дал название сборнику, в который вошли произведения разных жанров: фэнтези, психологической новеллы, сатиры, антиутопии, трагикомедии. «Десятое декабря» уже переводился выпускницей нашего вуза С.В. Силаковой. Сегодня В.Ракитянский, студент семинара В.О. Бабкова, представляет свою версию рассказа, допускающего неоднозначное прочтение.
Джордж Сондерс (George Saunders; 1958 г.р.) — американский писатель, эссеист и сценарист, обладатель многочисленных престижных наград, в том числе Букеровской премии за исторический роман «Линкольн в Бардо» (2017 г.). Дж. Сондерс – мастер малой прозы, в 2013 году был был включен в список «Сто самых влиятельных людей мира», составленный журналом «Тайм», и удостоен премии «ПЕН/Маламуд» (среди лауреатов прошлых лет – Сол Беллоу, Джон Апдайк, Джойс Кэрол Оутс).
Tenth of December
The pale boy with unfortunate Prince Valiant bangs and cublike mannerisms hulked to the mudroom closet and requisitioned Dad’s white coat. Then requisitioned the boots he’d spray-painted white. Painting the pellet gun white had been a no. That was a gift from Aunt Chloe. Every time she came over he had to haul it out so she could make a big stink about the woodgrain.
Today’s assignation: walk to pond, ascertain beaver dam. Likely he would be detained. By that species that lived amongst the old rock wall. They were small but, upon emerging, assumed certain proportions. And gave chase. This was just their methodology. His aplomb threw them loops. He knew that. And revelled it. He would turn, level the pellet gun, intone: Are you aware of the usage of this human implement?
Blam!
They were Netherworlders. Or Nethers. They had a strange bond with him. Sometimes for whole days he would just nurse their wounds. Occasionally, for a joke, he would shoot one in the butt as it fled. Who henceforth would limp for the rest of its days. Which could be as long as an additional nine million years.
Safe inside the rock wall, the shot one would go, Guys, look at my butt.
As a group, all would look at Gzeemon’s butt, exchanging sullen glances of: Gzeemon shall indeed be limping for the next nine million years, poor bloke.
Because yes: Nethers tended to talk like that guy in “Mary Poppins.”
Which naturally raised some mysteries as to their origin here on Earth.
Detaining him was problematic for the Nethers. He was wily. Plus could not fit through their rock-wall opening. When they tied him up and went inside to brew their special miniaturizing potion—Wham!—he would snap their antiquated rope with a move from his self-invented martial-arts system, Toi Foi, a.k.a. Deadly Forearms. And place at their doorway an implacable rock of suffocation, trapping them inside.
Later, imagining them in their death throes, taking pity on them, he would come back, move the rock.
Blimey, one of them might say from withal. Thanks, guv’nor. You are indeed a worthy adversary.
Sometimes there would be torture. They would make him lie on his back looking up at the racing clouds while they tortured him in ways he could actually take. They tended to leave his teeth alone. Which was lucky. He didn’t even like to get a cleaning. They were dunderheads in that manner. They never messed with his peen and never messed with his fingernails. He’d just abide there, infuriating them with his snow angels. Sometimes, believing it their coup de grâce, not realizing he’d heard this since time in memorial from certain in-school cretins, they’d go, Wow, we didn’t even know Robin could be a boy’s name. And chortle their Nether laughs.
Today he had a feeling that the Nethers might kidnap Suzanne Bledsoe, the new girl in homeroom. She was from Montreal. He just loved the way she talked. So, apparently, did the Nethers, who planned to use her to repopulate their depleted numbers and bake various things they did not know how to bake.
All suited up now, NASA. Turning awkwardly to go out door.
Affirmative. We have your coördinates. Be careful out there, Robin.
Whoa, cold, dang.
Duck thermometer read ten. And that was without windchill. That made it fun. That made it real. A green Nissan was parked where Poole dead-ended into the soccer field. Hopefully the owner was not some perv he would have to outwit.
Or a Nether in the human guise.
Bright, bright blue and cold. Crunch went the snow as he crossed the soccer field. Why did cold such as this give a running guy a headache? Likely it was due to Prominent Windspeed Velocity.
The path into the woods was as wide as one human. It seemed the Nether had indeed kidnapped Suzanne Bledsoe. Damn him! And his ilk. Judging by the single set of tracks, the Nether appeared to be carrying her. Foul cad. He’d better not be touching Suzanne inappropriately while carrying her. If so, Suzanne would no doubt be resisting with untamable fury.
This was concerning, this was very concerning.
When he caught up to them, he would say, Look, Suzanne, I know you don’t know my name, having misaddressed me as Roger that time you asked me to scoot over, but nevertheless I must confess I feel there is something to us. Do you feel the same?
Suzanne had the most amazing brown eyes. They were wet now, with fear and sudden reality.
Stop talking to her, mate, the Nether said.
I won’t, he said. And, Suzanne? Even if you don’t feel there is something to us, rest assured I will still slay this fellow and return you home. Where do you live again? Over in El Cirro? By the water tower? Those are some nice houses back there.
Yes, Suzanne said. We also have a pool. You should come over next summer. It’s cool if you swim with your shirt on. And also, yes to there being something to us. You are by far the most insightful boy in our class. Even when I take into consideration the boys I knew in Montreal, I am just like: no one can compare.
Well, that’s nice to hear, he said. Thank you for saying that. I know I’m not the thinnest.
The thing about girls? Suzanne said. Is we are more content-driven.
Will you two stop already? the Nether said. Because now is the time for your death. Deaths.
Well, now is certainly the time for somebody’s death, Robin said.
The twerpy thing was you never really got to save anyone. Last summer there’d been a dying raccoon out here. He’d thought of lugging it home so Mom could call the vet. But up close it was too scary. Raccoons being actually bigger than they appear in cartoons. And this one looked like a potential biter. So he ran home to get it some water at least. Upon his return, he saw where the raccoon had done some apparent last-minute thrashing. That was sad. He didn’t do well with sad. There had perchance been some pre-weeping, by him, in the woods.
That just means you have a big heart, Suzanne said.
Well, I don’t know, he said modestly.
Here was the old truck tire. Where the high-school kids partied. Inside the tire, frosted with snow, were three beer cans and a wadded-up blanket.
You probably like to party, the Nether had cracked to Suzanne moments earlier as they passed this very spot.
No, I don’t, Suzanne said. I like to play. And I like to hug.
Hoo boy, the Nether said. Sounds like Dullsville.
Somewhere there is a man who likes to play and hug, Suzanne said.
He came out of the woods now to the prettiest vista he knew. The pond was a pure frozen white. It struck him as somewhat Switzerlandish. Someday he would know for sure. When the Swiss threw him a parade or whatnot.
Here the Nether’s tracks departed from the path, as if he had contemplatively taken a moment to gaze at the pond. Perhaps this Nether was not all bad. Perhaps he was having a debilitating conscience attack vis-à-vis the valiantly struggling Suzanne atop his back. At least he seemed to somewhat love nature.
Then the tracks returned to the path, wound around the pond, and headed up Lexow Hill.
What was this strange object? A coat? On the bench? The bench the Nethers used for their human sacrifices?
No accumulated snow on coat. Inside of coat still slightly warm.
Ergo: the recently discarded coat of the Nether.
This was some strange juju. This was an intriguing conundrum, if he had ever encountered one. Which he had. Once, he’d found a bra on the handlebars of a bike. Once, he’d found an entire untouched steak dinner on a plate behind Fresno’s. And hadn’t eaten it. Though it had looked pretty good.
Something was afoot.
Then he beheld, halfway up Lexow Hill, a man.
Coatless, bald-headed man. Super skinny. In what looked like pajamas. Climbing plodfully, with tortoise patience, bare white arms sticking out of his p.j. shirt like two bare white branches sticking out of a p.j. shirt. Or grave.
What kind of person leaves his coat behind on a day like this? The mental kind, that was who. This guy looked sort of mental. Like an Auschwitz dude or sad confused grandpa.
Dad had once said, Trust your mind, Rob. If it smells like shit but has writing across it that says Happy Birthday and a candle stuck down in it, what is it?
Is there icing on it? he’d said.
Dad had done that thing of squinting his eyes when an answer was not quite there yet.
What was his mind telling him now?
Something was wrong here. A person needed a coat. Even if the person was a grownup. The pond was frozen. The duck thermometer said ten. If the person was mental, all the more reason to come to his aid, as had not Jesus said, Blessed are those who help those who cannot help themselves, but are too mental, doddering, or have a disability?
He snagged the coat off the bench.
It was a rescue. A real rescue, at last, sort of.
Ten minutes earlier, Don Eber had paused at the pond to catch his breath.
He was so tired. What a thing. Holy moly. When he used to walk Sasquatch out here they’d do six times around the pond, jog up the hill, tag the boulder on top, sprint back down.
Better get moving, said one of two guys who’d been in discussion in his head all morning.
That is, if you’re still set on the boulder idea, the other said.
Which still strikes us as kind of fancy-pants.
Seemed like one guy was Dad and the other Kip Flemish.
Stupid cheaters. They’d switched spouses, abandoned the switched spouses, fled together to California. Had they been gay? Or just swingers? Gay swingers? The Dad and Kip in his head had acknowledged their sins and the three of them had struck a deal: he would forgive them for being possible gay swingers and leaving him to do Soap Box Derby alone, with just Mom, and they would consent to giving him some solid manly advice.
He wants it to be nice.
This was Dad now. It seemed Dad was somewhat on his side.
Nice? Kip said. That is not the word I would use.
A cardinal zinged across the day.
It was amazing. Amazing, really. He was young. He was fifty-three. Now he’d never deliver his major national speech on compassion. What about going down the Mississippi in a canoe? What about living in an A-frame near a shady creek with the two hippie girls he’d met in 1968 in that souvenir shop in the Ozarks, when Allen, his stepfather, wearing those crazy aviators, had bought him a bag of fossil rocks? One of the hippie girls had said that he, Eber, would be a fox when he grew up, and would he please be sure to call her at that time? Then the hippie girls had put their tawny heads together and giggled at his prospective foxiness. And that had never—
That had somehow never—
Sister Val had said, Why not shoot for being the next J.F.K.? So he had run for class president. Allen had bought him a Styrofoam straw boater. They’d sat together, decorating the hatband with Magic Markers. WIN WITH EBER! ON THE BACK: GROOVY! Allen had helped him record a tape. Of a little speech. Allen had taken that tape somewhere and come back with thirty copies, “to pass around.”
“Your message is good,” Allen had said. “And you are incredibly well spoken. You can do this thing.”
And he’d done it. He’d won. Allen had thrown him a victory party. A pizza party. All the kids had come.
Oh, Allen.
Kindest man ever. Had taken him swimming. Had taken him to découpage. Had combed out his hair so patiently that time he came home with lice. Never a harsh, etc., etc.
Not so once the suffering begat. Began. God damn it. More and more his words. Askew. More and more his words were not what he would hoped.
Hope.
Once the suffering began, Allen had raged. Said things no one should say. To Mom, to Eber, to the guy delivering water. Went from a shy man, always placing a reassuring hand on your back, to a diminished pale figure in a bed, shouting CUNT!
Except with some weird New England accent, so it came out KANT!
The first time Allen had shouted KANT! there followed a funny moment during which he and Mom looked at each other to see which of them was being called KANT. But then Allen amended, for clarity: KANTS!
So it was clear he meant both of them. What a relief.
They’d cracked up.
Jeez, how long had he been standing here? Daylight was waiting.
Wasting.
I honestly didn’t know what to do. But he made it so simple.
Took it all on himself.
So what else is new?__
Exactly.
This was Jodi and Tommy now.
Hi, kids.
Big day today.
I mean, sure, it would have been nice to have a chance to say a proper goodbye.
But at what cost?__
Exactly. And see—he knew that.
He was a father. That’s what a father does.
Eases the burdens of those he loves.
Saves the ones he loves from painful last images that might endure for a lifetime.
Soon Allen had become THAT. And no one was going to fault anybody for avoiding THAT. Sometimes he and Mom would huddle in the kitchen. Rather than risk incurring the wrath of THAT. Even THAT understood the deal. You’d trot in a glass of water, set it down, say, very politely, Anything else, Allen? And you’d see THAT thinking, All these years I was so good to you people and now I am merely THAT? Sometimes the gentle Allen would be inside there, too, indicating, with his eyes, Look, go away, please go away, I am trying so hard not to call you KANT!
Rail-thin, ribs sticking out.
Catheter taped to dick.
Waft of shit smell.
You are not Allen and Allen is not you.
So Molly had said.
As for Dr. Spivey, he couldn’t say. Wouldn’t say. Was busy drawing a daisy on a Post-it. Then finally said, Well, honestly? As these things grow, they can tend to do weird things. But it doesn’t necessarily have to be terrible. Had one guy? Just always craved him a Sprite.
And Eber had thought, Did you, dear doctor/savior/lifeline, just say craved him a Sprite?
That’s how they got you. You thought, Maybe I’ll just crave me a Sprite. Next thing you knew, you were THAT, shouting KANT!, shitting your bed, swatting at the people who were scrambling to clean you.
No, sir.
No sirree bob.
Wednesday he’d fallen out of the med-bed again. There on the floor in the dark it had come to him: I could spare them.
Spare us? Or spare you?__
Get thee behind me.
Get thee behind me, sweetie.
A breeze sent down a sequence of linear snow puffs from somewhere above. Beautiful. Why were we made just so, to find so many things that happened every day pretty?
He took off his coat.
Good Christ.
Took off his hat and gloves, stuffed the hat and gloves in a sleeve of the coat, left the coat on the bench.
This way they’d know. They’d find the car, walk up the path, find the coat.
It was a miracle. That he’d got this far. Well, he’d always been strong. Once, he’d run a half-marathon with a broken foot. After his vasectomy he’d cleaned the garage, no problem.
He’d waited in the med-bed for Molly to go off to the pharmacy. That was the toughest part. Just calling out a normal goodbye.
His mind veered toward her now, and he jerked it back with a prayer: Let me pull this off. Lord, let me not fuck it up. Let me bring no dishonor. Leg me do it cling.
Let. Let me do it cling.
Clean.
Cleanly.
Estimated time of overtaking the Nether, handing him his coat? Approximately nine minutes. Six minutes to follow the path around the pond, an additional three minutes to fly up the hillside like a delivering wraith or mercy-angel, bearing the simple gift of a coat.
That is just an estimate, NASA. I pretty much made that up.
We know that, Robin. We know very well by now how irreverent you work.
Like that time you cut a fart on the moon.
Or the time you tricked Mel into saying, “Mr. President, what a delightful surprise it was to find an asteroid circling Uranus.”
That estimate was particularly iffy. This Nether being surprisingly brisk. Robin himself was not the fastest wicket in the stick. He had a certain girth. Which Dad prognosticated would soon triumphantly congeal into linebackerish solidity. He hoped so. For now he just had the slight man-boobs.
Robin, hurry, Suzanne said. I feel so sorry for that poor old guy.
He’s a fool, Robin said, because Suzanne was young, and did not yet understand that when a man was a fool he made hardships for the other men, who were less foolish than he.
He doesn’t have much time, Suzanne said, bordering on the hysterical.
There, there, he said, comforting her.
I’m just so frightened, she said.
And yet he is fortunate to have one such as I to hump his coat up that big-ass hill, which, due to its steepness, is not exactly my cup of tea, Robin said.
I guess that’s the definition of “hero,” Suzanne said.
I guess so, he said.
I don’t mean to continue being insolent, she said. But he seems to be pulling away.
What would you suggest? he said.
With all due respect, she said, and because I know you consider us as equals but different, with me covering the brainy angle and special inventions and whatnot?
Yes, yes, go ahead, he said.
Well, just working through the math in terms of simple geometry—
He saw where she was going with this. And she was quite right. No wonder he loved her. He must cut across the pond, thereby decreasing the ambient angle, ergo trimming valuable seconds off his catchup time.
Wait, Suzanne said. Is that dangerous?
It is not, he said. I have done it numerous times.
Please be careful, Suzanne implored.
Well, once, he said.
You have such aplomb, Suzanne demurred.
Actually never, he said softly, not wishing to alarm her.
Your bravery is irascible, Suzanne said.
He started across the pond.
It was actually pretty cool walking on water. In summer, canoes floated here. If Mom could see him, she’d have a conniption. Mom treated him like a piece of glass. Due to his alleged infant surgeries. She went on full alert if he so much as used a stapler.
But Mom was a good egg. A reliable counsellor and steady hand of guidance. She had a munificent splay of long silver hair and a raspy voice, though she didn’t smoke and was even a vegan. She’d never been a biker chick, although some of the in-school cretins claimed she resembled one.
He was actually quite fond of Mom.
He was now approximately three-quarters, or that would be sixty per cent, across.
Between him and the shore lay a grayish patch. Here in summer a stream ran in. Looked a tad iffy. At the edge of the grayish patch he gave the ice a bonk with the butt of his gun. Solid as anything.
Here he went. Ice rolled a bit underfoot. Probably it was shallow here. Anyways he hoped so. Yikes.
How’s it going? Suzanne said, trepidly.
Could be better, he said.
Maybe you should turn back, Suzanne said.
But wasn’t this feeling of fear the exact feeling all heroes had to confront early in life? Wasn’t overcoming this feeling of fear what truly distinguished the brave?
There could be no turning back.
Or could there? Maybe there could. Actually there should.
The ice gave way and the boy fell through.
Nausea had not been mentioned in “The Humbling Steppe.”
A blissful feeling overtook me as I drifted off to sleep at the base of the crevasse. No fear, no discomfort, only a vague sadness at the thought of all that remained undone. This is death? I thought. It is but nothing.
Author, whose name I cannot remember, I would like a word with you.
A-hole.
The shivering was insane. Like a tremor. His head was shaking on his neck. He paused to puke a bit in the snow, white-yellow against the white-blue.
This was scary. This was scary now.
Every step was a victory. He had to remember that. With every step he was fleeing father and father. Farther from father. Stepfarther. What a victory he was wresting. From the jaws of the feet.
He felt a need at the back of his throat to say it right.
From the jaws of defeat. From the jaws of defeat.
Oh, Allen.
Even when you were THAT you were still Allen to me.
Please know that.
Falling, Dad said.
For some definite time he waited to see where he would land and how much it would hurt. Then there was a tree in his gut. He found himself wrapped fetally around some tree.
Fucksake.
Ouch, ouch. This was too much. He hadn’t cried after the surgeries or during the chemo, but he felt like crying now. It wasn’t fair. It happened to everyone supposedly but now it was happening specifically to him. He’d kept waiting for some special dispensation. But no. Something/someone bigger than him kept refusing. You were told the big something/someone loved you especially but in the end you saw it was otherwise. The big something/someone was neutral. Unconcerned. When it innocently moved, it crushed people.
Years ago at “The Illuminated Body” he and Molly had seen this brain slice. Marring the brain slice had been a nickel-size brown spot. That brown spot was all it had taken to kill the guy. Guy must have had his hopes and dreams, closet full of pants, and so on, some treasured childhood memories: a mob of koi in the willow shade at Gage Park, say, Gram searching in her Wrigley’s-smelling purse for a tissue—like that. If not for that brown spot, the guy might have been one of the people walking by on the way to lunch in the atrium. But no. He was defunct now, off rotting somewhere, no brain in his head.
Looking down at the brain slice Eber had felt a sense of superiority. Poor guy. It was pretty unlucky, what had happened to him.
He and Molly had fled to the atrium, had hot scones, watched a squirrel mess with a plastic cup.
Wrapped fetally around the tree Eber traced the scar on his head. Tried to sit. No dice. Tried to use the tree to sit up. His hand wouldn’t close. Reaching around the tree with both hands, joining his hands at the wrists, he sat himself up, leaned back against the tree.
How was that?
Fine.
Good, actually.
Maybe this was it. Maybe this was as far as he got. He’d had it in mind to sit cross-legged against the boulder at the top of the hill, but really what difference did it make?
All he had to do now was stay put. Stay put by force-thinking the same thoughts he’d used to propel himself out of the med-bed and into the car and across the soccer field and through the woods: MollyTommyJodi huddling in the kitchen filled with pity/loathing, MollyTommyJodi recoiling at something cruel he’d said, Tommy hefting his thin torso up in his arms so that MollyJodi could get under there with a wash—
Then it would be done. He would have preëmpted all future debasement. All his fears about the coming months would be mute.
Moot.
This was it. Was it? Not yet. Soon, though. An hour? Forty minutes? Was he doing this? Really? He was. Was he? Would he be able to make it back to the car even if he changed his mind? He thought not. Here he was. He was here. This incredible opportunity to end things with dignity was right in his hands.
All he had to do was stay put.
I will fight no more forever.
Concentrate on the beauty of the pond, the beauty of the woods, the beauty you are returning to, the beauty that is everywhere as far as you can—
Oh, for shitsake.
Oh, for crying out loud.
Some kid was on the pond.
Chubby kid in white. With a gun. Carrying Eber’s coat.
You little fart, put that coat down, get your ass home, mind your own—
Damn. Damn it.
Kid tapped the ice with the butt of his gun.
You wouldn’t want some kid finding you. That could scar a kid. Although kids found freaky things all the time. Once, he’d found a naked photo of Dad and Mrs. Flemish. That had been freaky. Of course, not as freaky as a grimacing cross-legged—
Kid was swimming.
Swimming was not allowed. That was clearly posted. No Swimming.
Kid was a bad swimmer. Real thrashfest down there. Kid was creating with his thrashing a rapidly expanding black pool. With each thrash the kid incrementally expanded the boundary of the black—
He was on his way down before he knew he’d started. Kid in the pond, kid in the pond, ran repetitively through his head as he minced. Progress was tree-to-tree. Standing there panting, you got to know a tree well. This one had three knots: eye, eye, nose. This started out as one tree and became two.
Suddenly he was not purely the dying guy who woke nights in the med-bed thinking, Make this not true make this not true, but again, partly, the guy who used to put bananas in the freezer, then crack them on the counter and pour chocolate over the broken chunks, the guy who’d once stood outside a classroom window in a rainstorm to see how Jodi was faring with that little red-headed shit who wouldn’t give her a chance at the book table, the guy who used to hand-paint bird feeders in college and sell them on weekends in Boulder, wearing a jester hat and doing a little juggling routine he’d—
He started to fall again, caught himself, froze in a hunched-over position, hurtled forward, fell flat on his face, chucked his chin on a root.
You had to laugh.
You almost had to laugh.
He got up. Got doggedly up. His right hand presented as a bloody glove. Tough nuts, too bad. Once, in football, a tooth had come out. Later in the half, Eddie Blandik had found it. He’d taken it from Eddie, flung it away. That had also been him.
Here was the switchbank. It wasn’t far now. Switchback.
What to do? When he got there? Get kid out of pond. Get kid moving. Force-walk kid through woods, across soccer field, to one of the houses on Poole. If nobody home, pile kid into Nissan, crank up heater, drive to— Our Lady of Sorrows? UrgentCare? Fastest route to UrgentCare?
Fifty yards to the trailhead.
Twenty yards to the trailhead.
Thank you, God, for my strength.
In the pond, he was all animal-thought, no words, no self, blind panic. He resolved to really try. He grabbed for the edge. The edge broke away. Down he went. He hit mud and pushed up. He grabbed for the edge. The edge broke away. Down he went. It seemed like it should be easy, getting out. But he just couldn’t do it. It was like at the carnival. It should be easy to knock three sawdust dogs off a ledge. And it was easy. It just wasn’t easy with the number of balls they gave you.
He wanted the shore. He knew that was the right place for him. But the pond kept saying no.
Then it said maybe.
The ice edge broke again, but, breaking it, he pulled himself infinitesimally toward shore, so that, when he went down, his feet found mud sooner. The bank was sloped. Suddenly there was hope. He went nuts. He went total spaz. Then he was out, water streaming off him, a piece of ice like a tiny pane of glass in the cuff of his coat sleeve.
Trapezoidal, he thought.
In his mind, the pond was not finite, circular, and behind him but infinite and all around.
He felt he’d better lie still or whatever had just tried to kill him would try again. What had tried to kill him was not just in the pond but out here, too, in every natural thing, and there was no him, no Suzanne, no Mom, no nothing, just the sound of some kid crying like a terrified baby.
Eber jog-hobbled out of the woods and found: no kid. Just black water. And a green coat. His coat. His former coat, out there on the ice. The water was calming already.
Oh, shit.
Your fault.
Kid was only out there because of—
Down on the beach near an overturned boat was some ignoramus. Lying face down. On the job. Lying down on the job. Must have been lying there even as that poor kid—
Wait, rewind.
It was the kid. Oh, thank Christ. Face down like a corpse in a Brady photo. Legs still in the pond. Like he’d lost steam crawling out. Kid was soaked through, the white coat gone gray with wet.
Eber dragged the kid out. It took four distinct pulls. He didn’t have the strength to flip him over, but, turning the head, at least got the mouth out of the snow.
Kid was in trouble.
Soaking wet, ten degrees.
Doom.
Eber went down on one knee and told the kid in a grave fatherly way that he had to get up, had to get moving or he could lose his legs, he could die.
The kid looked at Eber, blinked, stayed where he was.
He grabbed the kid by the coat, rolled him over, roughly sat him up. The kid’s shivers made his shivers look like nothing. Kid seemed to be holding a jackhammer. He had to get the kid warmed up. How to do it? Hug him, lie on top of him? That would be like Popsicle-on-Popsicle.
Eber remembered his coat, out on the ice, at the edge of the black water.
Ugh.
Find a branch. No branches anywhere. Where the heck was a good fallen branch when you—
All right, all right, he’d do it without a branch.
He walked fifty feet downshore, stepped onto the pond, walked a wide loop on the solid stuff, turned to shore, started toward the black water. His knees were shaking. Why? He was afraid he might fall in. Ha. Dope. Poser. The coat was fifteen feet away. His legs were in revolt. His legs were revolting.
Doctor, my legs are revolting.
You’re telling me.
He tiny-stepped up. The coat was ten feet away. He went down on his knees, knee-walked slightly up. Went down on his belly. Stretched out an arm.
Slid forward on his belly.
Bit more.
Bit more.
Then had a tiny corner by two fingers. He hauled it in, slid himself back via something like a reverse breaststroke, got to his knees, stood, retreated a few steps, and was once again fifteen feet away and safe.
Then it was like the old days, getting Tommy or Jodi ready for bed when they were zonked. You said, “Arm,” the kid lifted an arm. You said, “Other arm,” the kid lifted the other arm. With the coat off, Eber could see that the boy’s shirt was turning to ice. Eber peeled the shirt off. Poor little guy. A person was just some meat on a frame. Little guy wouldn’t last long in this cold. Eber took off his pajama shirt, put it on the kid, slid the kid’s arm into the arm of the coat. In the arm were Eber’s hat and gloves. He put the hat and gloves on the kid, zipped the coat up.
The kid’s pants were frozen solid. His boots were ice sculptures of boots.
You had to do things right. Eber sat on the boat, took off his boots and socks, peeled off his pajama pants, made the kid sit on the boat, knelt before the kid, got the kid’s boots off. He loosened the pants up with little punches and soon had one leg partly out. He was stripping off a kid in ten-degree weather. Maybe this was exactly the wrong thing. Maybe he’d kill the kid. He didn’t know. He just didn’t know. Desperately, he gave the pants a few more punches. Then the kid was stepping out.
Eber put the pajama pants on him, then the socks, then the boots.
The kid was standing there in Eber’s clothes, swaying, eyes closed.
We’re going to walk now, O.K.? Eber said.
Nothing.
Eber gave the kid an encouraging pop in the shoulders. Like a football thing.
We’re going to walk you home, he said. Do you live near here?
Nothing.
He gave a harder pop.
The kid gaped at him, baffled.
Pop.
Kid started walking.
Pop-pop.
Like fleeing.
Eber drove the kid out ahead of him. Like cowboy and cow. At first, fear of the popping seemed to be motivating the kid, but then good old panic kicked in and he started running. Soon Eber couldn’t keep up.
Kid was at the bench. Kid was at the trailhead.
Good boy, get home.
Kid disappeared into the woods.
Eber came back to himself.
Oh, boy. Oh, wow.
He had never known cold. Had never known tired.
He was standing in the snow in his underwear near an overturned boat.
He hobbled to the boat and sat in the snow.
Robin ran.
Past the bench and the trailhead and into the woods on the old familiar path.
What the heck? What the heck had just happened? He’d fallen into the pond? His jeans had frozen solid? Had ceased being blue jeans. Were white jeans. He looked down to see if his jeans were still white jeans.
He had on pajama pants that, tucked into some tremendoid boots, looked like clown pants.
Had he been crying just now?
I think crying is healthy, Suzanne said. It means you’re in touch with your feelings.
Ugh. That was done, that was stupid, talking in your head to some girl who in real life called you Roger.
Dang.
So tired.
Here was a stump.
He sat. It felt good to rest. He wasn’t going to lose his legs. They didn’t even hurt. He couldn’t even feel them. He wasn’t going to die. Dying was not something he had in mind at this early an age. To rest more efficiently, he lay down. The sky was blue. The pines swayed. Not all at the same rate. He raised one gloved hand and watched it tremor.
He might close his eyes for a bit. Sometimes in life one felt a feeling of wanting to quit. Then everyone would see. Everyone would see that teasing wasn’t nice. Sometimes with all the teasing his days were subtenable. Sometimes he felt he couldn’t take even one more lunchtime of meekly eating on that rolled-up wrestling mat in the cafeteria corner near the snapped parallel bars. He did not have to sit there. But preferred to. If he sat anywhere else, there was the chance of a comment or two. Upon which he would then have the rest of the day to reflect. Sometimes comments were made on the clutter of his home. Thanks to Bryce, who had once come over. Sometimes comments were made on his manner of speaking. Sometimes comments were made on the style faux pas of Mom. Who was, it must be said, a real eighties gal.
Mom.
He did not like it when they teased about Mom. Mom had no idea of his lowly school status. Mom seeing him more as the paragon or golden-boy type.
Once, he’d done a secret rendezvous of recording Mom’s phone calls, just for the reconnaissance aspect. Mostly they were dull, mundane, not about him at all.
Except for this one with her friend Liz.
I never dreamed I could love someone so much, Mom had said. I just worry I might not be able to live up to him, you know? He’s so good, so grateful. That kid deserves—that kid deserves it all. Better school, which we cannot afford, some trips, like abroad, but that is also, uh, out of our price range. I just don’t want to fail him, you know? That’s all I want from my life, you know? Liz? To feel, at the end, like I did right by that magnificent little dude.
At that point it seemed like Liz had maybe started vacuuming.
Magnificent little dude.
He should probably get going.
Magnificent Little Dude was like his Indian name.
He got to his feet and, gathering his massive amount of clothes up like some sort of encumbering royal train, started toward home.
Here was the truck tire, here the place where the trail briefly widened, here the place where the trees crossed overhead like reaching for one another. Weave-ceiling, Mom called it.
Here was the soccer field. Across the field, his house sat like a big sweet animal. It was amazing. He’d made it. He’d fallen into the pond and lived to tell the tale. He had somewhat cried, yes, but had then simply laughed off this moment of mortal weakness and made his way home, look of wry bemusement on his face, having, it must be acknowledged, benefitted from the much appreciated assistance of a certain aged—
With a shock he remembered the old guy. What the heck? An image flashed of the old guy standing bereft and blue-skinned in his tighty-whities like a P.O.W. abandoned at the barbed wire due to no room on the truck. Or a sad traumatized stork bidding farewell to its young.
He’d bolted. He’d bolted on the old guy. Hadn’t even given him a thought.
Blimey.
What a chickenshittish thing to do.
He had to go back. Right now. Help the old guy hobble out. But he was so tired. He wasn’t sure he could do it. Probably the old guy was fine. Probably he had some sort of old-guy plan.
But he’d bolted. He couldn’t live with that. His mind was telling him that the only way to undo the bolting was to go back now, save the day. His body was saying something else: It’s too far, you’re just a kid, get Mom, Mom will know what to do.
He stood paralyzed at the edge of the soccer field like a scarecrow in huge flowing clothes.
Eber sat slumped against the boat.
What a change in the weather. People were going around with parasols and so forth in the open part of the park. There was a merry-go-round and a band and a gazebo. People were frying food on the backs of certain merry-go-round horses. And yet, on others, kids were riding. How did they know? Which horses were hot? For now there was still snow, but snow couldn’t last long in this bomb.
Balm.
If you close your eyes, that’s the end. You know that, right?__
Hilarious.
Allen.
His exact voice. After all these years.
Where was he? The duck pond. So many times he’d come out here with the kids. He should go now. Goodbye, duck pond. Although hang on. He couldn’t seem to stand. Plus you couldn’t leave a couple of little kids behind. Not this close to water. They were four and six. For God’s sake. What had he been thinking? Leaving those two little dears by the pond. They were good kids, they’d wait, but wouldn’t they get bored? And swim? Without life jackets? No, no, no. It made him sick. He had to stay. Poor kids. Poor abandoned—
Wait, rewind.
His kids were excellent swimmers.
His kids had never come close to being abandoned.
His kids were grown.
Tom was thirty. Tall drink of water. Tried so hard to know things. But even when he thought he knew a thing (fighting kites, breeding rabbits) Tom would soon be shown for what he was: the dearest, most agreeable young man ever, who knew no more about fighting kites/breeding rabbits than the average person could pick up from ten minutes on the Internet. Not that Tom wasn’t smart. Tom was smart. Tom was a damn quick study. Oh, Tom, Tommy, Tommikins! The heart in that kid! He just worked and worked. For the love of his dad. Oh, kid, you had it, you have it, Tom, Tommy, even now I am thinking of you, you are very much on my mind.
And Jodi, Jodi was out there in Santa Fe. She’d said she’d take off work and fly home. As needed. But there was no need. He didn’t like to impose. The kids had their own lives. Jodi-Jode. Little freckle-face. Pregnant now. Not married. Not even dating. Stupid Lars. What kind of man deserted a beautiful girl like that? A total dear. Just starting to make some progress in her job. You couldn’t take that kind of time off when you’d only just started—
Reconstructing the kids in this way was having the effect of making them real to him again. Which—you didn’t want to get that ball roiling. Jodi was having a baby. Rolling. He could have lasted long enough to see the baby. Hold the baby. It was sad, yes. That was a sacrifice he’d had to make. He’d explained it in the note. Hadn’t he? No. Hadn’t left a note. Couldn’t. There’d been some reason he couldn’t. Hadn’t there? He was pretty sure there’d been some—
Insurance. It couldn’t seem like he’d done it on purpose.
Little panic.
Little panic here.
He was offing himself. Offing himself, he’d involved a kid. Who was wandering the woods hypothermic. Offing himself two weeks before Christmas. Molly’s favorite holiday. Molly had a valve thing, a panic thing, this business might—
This was not—this was not him. This was not something he would have done. Not something he would ever do. Except he—he’d done it. He was doing it. It was in progress. If he didn’t get moving, it would—it would be accomplished. It would be done.
This very day you will be with me in the kingdom of—
He had to fight.
But couldn’t seem to keep his eyes open.
He tried to send some last thoughts to Molly. Sweetie, forgive me. Biggest fuckup ever. Forget this part. Forget I ended this thisly. You know me. You know I didn’t mean this.
He was at his house. He wasn’t at his house. He knew that. But could see every detail. Here was the empty med-bed, the studio portrait of HimMollyTommyJodi posed around that fake rodeo fence. Here was the little bedside table. His meds in the pillbox. The bell he rang to call Molly. What a thing. What a cruel thing. Suddenly he saw clearly how cruel it was. And selfish. Oh, God. Who was he? The front door swung open. Molly called his name. He’d hide in the sunroom. Jump out, surprise her. Somehow they’d remodelled. Their sunroom was now the sunroom of Mrs. Kendall, his childhood piano teacher. That would be fun for the kids, to take piano lessons in the same room where he’d—
Hello? Mrs. Kendall said.
What she meant was: Don’t die yet. There are many of us who wish to judge you harshly in the sunroom.
Hello, hello! she shouted.
Coming around the pond was a silver-haired woman.
All he had to do was call out.
He called out.
To keep him alive she started piling on him various things from life, things smelling of a home—coats, sweaters, a rain of flowers, a hat, socks, sneakers—and with amazing strength had him on his feet and was maneuvering him into a maze of trees, a wonderland of trees, trees hung with ice. He was piled high with clothes. He was like the bed at a party on which they pile the coats. She had all the answers: where to step, when to rest. She was strong as a bull. He was on her hip now like a baby; she had both arms around his waist, lifting him over a root.
They walked for hours, seemed like. She sang. Cajoled. She hissed at him, reminding him, with pokes in the forehead (right in his forehead), that her freaking kid was at home, near-frozen, so they had to book it.
Good God, there was so much to do. If he made it. He’d make it. This gal wouldn’t let him not make it. He’d have to try to get Molly to see—see why he’d done it. I was scared, I was scared, Mol. Maybe Molly would agree not to tell Tommy and Jodi. He didn’t like the thought of them knowing he’d been scared. Didn’t like the thought of them knowing what a fool he’d been. Oh, to hell with that! Tell everyone! He’d done it! He’d been driven to do it and he’d done it and that was it. That was him. That was part of who he was. No more lies, no more silence, it was going to be a new and different life, if only he—
They were crossing the soccer field.
Here was the Nissan.
His first thought was: Get in, drive it home.
Oh, no, you don’t, she said with that smoky laugh and guided him into a house. A house on the park. He’d seen it a million times. And now was in it. It smelled of man-sweat and spaghetti sauce and old books. Like a library where sweaty men went to cook spaghetti. She sat him in front of a woodstove, brought him a brown blanket that smelled of medicine. Didn’t talk but in directives: Drink this, let me take that, wrap up, what’s your name, what’s your number?
What a thing! To go from dying in your underwear in the snow to this! Warmth, colors, antlers on the walls, an old-time crank phone like you saw in silent movies. It was something. Every second was something. He hadn’t died in his shorts by a pond in the snow. The kid wasn’t dead. He’d killed no one. Ha! Somehow he’d got it all back. Everything was good now, everything was—
The woman reached down, touched his scar.
Oh, wow, ouch, she said. You didn’t do that out there, did you?
At this he remembered that the brown spot was as much in his head as ever.
Oh, Lord, there was still all that to go through.
Did he still want it? Did he still want to live?
Yes, yes, oh, God, yes, please.
Because, O.K., the thing was—he saw it now, was starting to see it—if some guy, at the end, fell apart, and said or did bad things, or had to be helped, helped to quite a considerable extent? So what? What of it? Why should he not do or say weird things or look strange or disgusting? Why should the shit not run down his legs? Why should those he loved not lift and bend and feed and wipe him, when he would gladly do the same for them? He’d been afraid to be lessened by the lifting and bending and feeding and wiping, and was still afraid of that, and yet, at the same time, now saw that there could still be many—many drops of goodness, is how it came to him—many drops of happy—of good fellowship—ahead, and those drops of fellowship were not—had never been—his to withheld.
Withhold.
The kid came out of the kitchen, lost in Eber’s big coat, pajama pants pooling around his feet with the boots now off. He took Eber’s bloody hand gently. Said he was sorry. Sorry for being such a dope in the woods. Sorry for running off. He’d just been out of it. Kind of scared and all.
Listen, Eber said hoarsely. You did amazing. You did perfect. I’m here. Who did that?
There. That was something you could do. The kid maybe felt better now? He’d given the kid that? That was a reason. To stay around. Wasn’t it? Can’t console anyone if not around? Can’t do squat if gone?
When Allen was close to the end, Eber had done a presentation at school on the manatee. Got an A from Sister Eustace. Who could be quite tough. She was missing two fingers on her right hand from a lawnmower incident and sometimes used that hand to scare a kid silent.
He hadn’t thought of this in years.
She’d put that hand on his shoulder not to scare him but as a form of praise. That was just terrific. Everyone should take their work as seriously as Donald here. Donald, I hope you’ll go home and share this with your parents. He’d gone home and shared it with Mom. Who suggested he share it with Allen. Who, on that day, had been more Allen than THAT. And Allen—
Ha, wow, Allen. There was a man.
Tears sprang into his eyes as he sat by the woodstove.
Allen had—Allen had said it was great. Asked a few questions. About the manatee. What did they eat again? Did he think they could effectively communicate with one another? What a trial that must have been! In his condition. Forty minutes on the manatee? Including a poem Eber had composed? A sonnet? On the manatee?
He’d felt so happy to have Allen back.
I’ll be like him, he thought. I’ll try to be like him.
The voice in his head was shaky, hollow, unconvinced.
Then: sirens.
Somehow: Molly.
He heard her in the entryway. Mol, Molly, oh, boy. When they were first married they used to fight. Say the most insane things. Afterward, sometimes there would be tears. Tears in bed? Somewhere. And then they would—Molly pressing her hot wet face against his hot wet face. They were sorry, they were saying with their bodies, they were accepting each other back, and that feeling, that feeling of being accepted back again and again, of someone’s affection for you always expanding to encompass whatever new flawed thing had just manifested in you, that was the deepest, dearest thing he’d ever—
She came in flustered and apologetic, a touch of anger in her face. He’d embarrassed her. He saw that. He’d embarrassed her by doing something that showed she hadn’t sufficiently noticed him needing her. She’d been too busy nursing him to notice how scared he was. She was angry at him for pulling this stunt and ashamed of herself for feeling angry at him in his hour of need, and was trying to put the shame and anger behind her now so she could do what might be needed.
All of this was in her face. He knew her so well.
Also concern.
Overriding everything else in that lovely face was concern.
She came to him now, stumbling a bit on a swell in the floor of this stranger’s house.
Десятое декабря
Бледный мальчик с нелепой челкой, как у принца Вэлианта, с манерами, как у щенка, неуклюже проковылял к шкафу в прихожей и достал из него белую отцовскую куртку. Затем достал ботинки, которые покрасил в белый цвет из баллончика. Красить пневматическое ружье в белый цвет было запрещено. Его подарила тетя Хлоя. Она заставляла его тащить ей ружье каждый раз, когда заходила в гости, чтобы затянуть старую песню о том, как красив деревянный приклад.
План на сегодня: прогуляться к пруду, изучить бобровую плотину. Скорее всего, его задержат. Те, что живут у старой каменной стены. Они совсем небольшие, но при сближении увеличивались в размерах. Пускались в погоню. В этом заключалась их методика. Их поражало его высокомерие. Он это знал, и наслаждался. Он поворачивался, поднимал пневматическое ружье и произносил нараспев: "Вы осведомлены о том, как работает данное человеческое оружие?"
Бам!
Они были жителями Ада. Проще говоря – Адчанами. У него складывались с ними странные отношения. Иногда он целыми днями залечивал их раны. Иногда, смеха ради, подстреливал одного из них в задницу, когда тот убегал. Теперь он будет хромать до конца своих дней. То есть еще около девяти миллионов лет.
Спрятавшись за каменной стеной, подстреленный говорил: "Ребята, посмотрите на мою задницу."
Все смотрели на его подбитую задницу и обменивались угрюмыми взглядами: "Бедняга Гзимон теперь и впрямь будет хромать следующие девять миллионов лет."
Потому что да: Адчане разговаривали как тот мальчик из "Мэри Поппинс".
Это, естественно, ставило под сомнение их происхождение здесь, на Земле.
Адчанам было сложно задержать его. Он был хитер. Плюс ко всему, он не пролезал в отверстие в каменной стене. Когда они связали его и пошли внутрь, чтобы сварить уменьшающее зелье – бац! он порвал их старую веревку приемом из своей собственной системы боевых искусств, которую он называл "Той-Фой", то есть "Смертоносные предплечья". И пока они были внутри, закрыл выход из их пещеры непоколебимым камнем удушья.
Позже, он представил их предсмертные муки, из жалости вернулся и отодвинул камень.
Надо же! – сказал один из них в этот момент. Спасибо, шеф. Вы действительно достойный соперник.
Иногда они пытали его. Ему с трудом удавалось вытерпеть их пытки, когда они вынуждали его лежать на спине и глядеть на плывущие облака. Везло, когда они оставляли его зубы в покое. Ему не нравилось, когда делали чистку. В этом смысле они были полными тупицами. Они никогда не лезли к нему в штаны и не трогали ногти. Он продолжал лежать и приводить их в бешенство, оставляя рисунок снежного ангела.
Иногда они думали, что наносят удар милосердия, говоря: "Ого! Мы и не знали, что Робин – мужское имя!". Они не догадывались, что он уже слышал это от каких-то кретинов в школе, и заливались своим Адским смехом.
Сегодня у него появилось предчувствие, что Адчане похитят Сюзанну Бледсоу, новенькую в классе. Она приехала из Монреаля. Ему просто нравилась ее манера разговаривать. По-видимому, именно так Адчане и поступили – они собирались восполнить свои поредевшие ряды и с ее помощью испечь то, что сами не умели.
НАСА, прием. Все под контролем. Неловко повернувшись, он вышел за дверь.
Принято. У нас есть ваши координаты. Будьте осторожны, Робин.
Ох, черт, ну и мороз.
Градусник-уточка показывал минус десять. И это без учета холодного ветра. Это веселило Робина. Добавляло реалистичности. На дороге из Пула, которая заканчивалась футбольным полем, был припаркован зеленый «ниссан». Вот бы хозяин не оказался каким-нибудь извращенцем, которого придется перехитрить.
Или Адчанином в человеческом обличье. Все яркое, ярко-голубое и холодное. Снег хрустел у него под ногами, когда он пересекал футбольное поле. Почему у бегущего человека на таком морозе болит голова? Вероятно, это из-за высокой скорости ветра.
Тропинка, ведущая в лес, была шириной ровно на одного человека.
Похоже, Адчанин похитил Сюзанну Бледсоу. Черт бы его побрал! И весь его род. Судя по тому, что цепочка следов только одна, Адчанин нес ее. Вонючий гад. Лучше бы ему не прикасаться к ней лишний раз, пока он несет ее! Иначе она, без сомнения, будет сопротивляться с неукротимой яростью.
Это беспокоило его, очень беспокоило.
Догнав их, он сказал: Послушай, Сюзанна, я знаю, что ты не знаешь моего имени, и в тот раз, когда обращалась ко мне, ты назвала меня Роджером, но тем не менее я должен признаться: я чувствую, что между нами что-то есть. Ты тоже это чувствуешь?
Она была обладательницей самых прекрасных на свете карих глаз. Теперь они были мокрыми от страха и внезапного осознания действительности. [Text Wrapping Break]Заканчивай свою болтовню, дружок, сказал Адчанин.
Нет, отрезал он. Так что, Сюзанна? Даже если ты не чувствуешь, что между нами что-то есть, будь уверена: я одолею похитителя и верну тебя домой. Напомни, где ты сейчас живешь? Где-то в Эль-Сирро? Неподалеку от водонапорной башни? Там есть парочка неплохих домов.
Да, ответила Сюзанна, еще у нас есть бассейн. Заходи в гости летом. Там прикольно плавать в футболке. И еще: да, между нами что-то есть. Ты самый проницательный парень в нашем классе. Даже когда я вспоминаю мальчишек в Монреале, я такая типа: нет, Робин намного круче.
Что ж, это приятно слышать. Спасибо за твои слова. Знаешь, я не из слабаков.
Что у тебя с девчонками? – спросила Сюзанна. Хочу перейти ближе к сути.
Эй вы, двое, может уже перестанете? – сказал Адчанин. Пришло время смерти. Смертей.
И правда, сейчас определенно кое-кто умрет, ответил Робин.
Твои попытки кого-нибудь спасти всегда были тщетными. Летом, недалеко отсюда, он нашел умирающего енота. Хотел притащить его домой, чтобы мама позвонила ветеринару. Но вблизи енот был страшным. На самом деле еноты больше, чем их рисуют в мультиках. Этот выглядел так, будто может укусить. Поэтому он побежал домой, чтобы хотя бы принести еноту воды. Он вернулся и увидел, как енот корчится в предсмертных судорогах. Он очень расстроился. Не мог побороть печаль. Может быть, он даже плакал в лесу, рядом с енотом.
Просто у тебя большое сердце, сказала Сюзанна.
Ну, я даже не знаю, скромно ответил Робин.
На их пути лежала старая покрышка от грузовика. Тут часто устраивали посиделки старшеклассники. Внутри присыпанной снегом шины стояло три пивных банки и валялось скомканное одеяло.
Ты, наверное, любишь тусовки, сказал Адчанин, когда они проходили мимо.
Нет, не люблю, ответила Сюзанна. Мне нравится играть. И обниматься.
Ё-мое! – Воскликнул Адчанин. Какая скукотища!
Где-то есть мужчина, который тоже любит играть и обниматься, сказала Сюзанна.
Он вышел из леса к самому живописному месту, которое знал. Пруд, чистейшее белое пространство. Это напоминало ему что-то швейцарское. Когда-нибудь он поймет, что именно. Когда швейцарцы устроят парад в его честь, или что-нибудь вроде этого.
Здесь следы Адчанина сходили с тропинки, будто он остановился, чтобы задумчиво полюбоваться прудом. Возможно, с этим Адчанином было еще не все потеряно. Быть может, отважные попытки Сюзанны соскочить с его спины пробудили в нем кошмарные угрызения совести. По крайней мере, казалось, что он до некоторой степени любит природу.
Потом следы возвращались на тропинку, и, огибая пруд, вели вверх, к Лексоу-Хилл.
Что же это за странный предмет? Пальто? На скамейке для запасных игроков? Скамье, которую Адчане используют для человеческих жертвоприношений?
Пальто не было засыпано снегом. Внутри оно было теплым.
Из этого следует, что Адчанин сбросил свое пальто.
Какое-то странное колдовство. Пока что это самая занимательная загадка из всех, с которыми он сталкивался. А ему доводилось сталкиваться и с другими. Как-то раз он обнаружил лифчик, висевший на велосипедном руле. А однажды во Фресно видел нетронутый бифштекс на тарелке. Он его не съел. Хотя бифштекс выглядел крайне аппетитно.
Что-то тут было не так.
Он заметил мужчину на дороге, ведущей в Лексоу-Хилл. [Text Wrapping Break]Лысый, без пальто. Невероятно тощий. В одежде, больше похожей на пижаму. Он шел вверх с большим трудом и черепашьей настойчивостью. Обнаженные, бледные руки торчали из рукавов пижамной футболки, тонкие, как две голые веточки из дерева. Или из могилы.
Кто же снимает пальто в такой день? Чокнутый, вот кто. Этот чудак явно был не в себе. Как жертва Освенцима или рехнувшийся дедушка.
Отец как-то сказал: слушай свой разум, Роб.
Пахнет как дерьмо,
Но со свечой оно,
И фразой "с днем рожденья"
Оно обрамлено.
Попробуешь его?
А на нем есть глазурь? уточнил сын.
Отец скосил глаза. Он делал так, когда не получал ответ на поставленный вопрос.
Но что теперь говорил его разум?
Что-то тут было не так. Человеку нужно пальто. Даже если он взрослый. Пруд был покрыт льдом. Градусник-уточка показывал минус десять. Если человек умственно отсталый, тем более ему надо помочь. Уж не Иисус ли сказал: блажен тот, кто помогает тому, кто не может помочь себе сам, будь он сумасшедшим, слабоумным или немощным?
Он схватил пальто со скамейки.
Наконец-то спасение. Настоящее. Или вроде того.
Десять минут назад Дон Эбер остановился у пруда, чтобы перевести дух. Он очень устал. Ну и дела! Ничего себе! Когда они с Сасквотчем гуляли в этих местах, то пробегали шесть кругов вокруг пруда, взбирались на холм, дотрагивались до валуна на вершине и снова мчались вниз.
Лучше поторопись, сказал один из двух парней, которые все утро дискутировали в его голове.
То есть, вы настаиваете на идее с валуном, сказал второй.
Мы как тот парень из игры "Фэнси-Пентс".
Похоже, один из них – его отец, а второй – человек по имени Кип Флемиш.
Глупые изменщики. Сначала обменялись женами, потом бросили их и вдвоем сбежали в Калифорнию. Они были геями? Или просто свингерами? Гей-свингерами? Отец и Кип в его голове признали свои грехи и заключили трехстороннюю сделку: он прощает им их возможное гей-свингерство, а также то, что они отказались ехать на гонки на мыльницах и он отправился туда вдвоем с мамой. В обмен на это они соглашаются дать ему кое-какой твердый, мужской совет.
Он хочет, чтобы все прошло хорошо.
Это сказал Отец. Кажется, он был на его стороне.
Хорошо? – ответил Кип. Это не совсем подходящее слово.
В небе пронесся красный кардинал.
Удивительно. В самом деле, удивительно. Он так молод! Ему всего пятьдесят три. А он так и не выступил с главной национальной речью о сострадании. Как насчет сплавиться по Миссисипи на каноэ? Или пожить в треугольном доме-шалаше на берегу тенистой речки в компании двух девушек-хиппи, с которыми он познакомился в 1968 в сувенирном магазине в Озарке, где его отчим Аллен в треснувших авиаторах купил ему целый мешок окаменелостей? Девушка-хиппи тогда сказала, что, когда Эбер вырастет, он станет настоящим красавчиком и попросила позвонить, когда это произойдет. Девушки обнялись и их рыжие головы прислонились друг к другу, они вместе захихикали, представляя его таким. Но и этого никогда...
Почему-то никогда...
Сестра Вэл сказала: "Ты не хочешь в этот раз побороться постреляться за должность Дж. Ф. Кеннеди?" Так он решил баллотироваться в президенты класса. Аллен купил ему пенопластовую шляпу-канотье. Они сидели вместе и расписывали ленту на шляпе фломастерами. "ПОБЕЖДАЙ С ЭБЕРОМ" спереди и "ОН КЛЕВЫЙ" сзади. Аллен помогал ему записать небольшую речь на аудиокассету. Потом он взял ее и вернулся с тридцатью копиями.
Чтобы разошлась.
Речь была хорошая, сказал Аллен, ты – прекрасный оратор. У тебя получится победить.
И у него получилось. Он выиграл. Аллен устроил ему победную вечеринку. С пиццей. На нее пришли все дети.
О, Аллен!
Добрейший из всех людей. Брал его плавать. Учил декупажу. Когда у Эбера завелись вши, он терпеливо расчесывал ему волосы. Никогда не ругался и т.д. и т.п.
Страдания начались не сражу. Не сразу. Черт. Все больше и больше слов. Он коверкает. Чаще и чаще говорит не то, что хотел казать. Сказать.
Как только начались страдания, он пришел в ярость. Он говорил слова, которые нельзя произносить вслух. В адрес мамы, Эбера, доставщика воды. Из скромного человека, который всегда похлопает по плечу, он превратился в бледную фигуру в кровати, постоянно кричащую СУКА!
Только с его причудливым акцентом получалось скорее ЩУКА!
В первый раз, после того как он крикнул ЩУКА! последовала забавная пауза, во время которой они с мамой смотрели друг на друга, а она пыталась понять, причем тут ЩУКА. Но Аллен решил исправиться: ЩУКИНЫ ДЕТИ!
Аллен имел в виду их обоих. Какое облегчение.
Они чуть не лопнули со смеху.
Господи, сколько же он тут простоял? День подходил к отцу.
К концу.
Честно сказать, я не знала, что делать. Но он все упростил.
Взял все на себя.
Больше ничего новенького?
Именно.
Теперь говорили Джоди и Томми.
Привет, детки! Сегодня большой день.
Было бы, конечно, здорово иметь возможность попрощаться по-настоящему.
Но какой ценой?
Именно. Смотри-ка, а он это знал.
Он был настоящим отцом. Отец так и должен поступать.
Облегчать бремя людей, которых он любит.
Избавлять любимых от мучительных сцен прощания, которые могут остаться в памяти до конца жизни.
Вскоре Аллен превратился в ЭТОГО. И все относились с пониманием к человеку, который избегал общения с ЭТИМ. Иногда они с мамой жались на кухне. Они боялись, что ЭТОТ рассердится. ЭТОТ и сам понимал, в чем дело. Ты приносишь ему стакан воды, ставишь его, и очень вежливым тоном спрашиваешь: "Что-нибудь еще, Аллен?" И видишь, как ЭТОТ думает: "Все эти годы я был так добр с вами, люди, а теперь я для вас просто ЭТОТ?" Иногда добрый Аллен проглядывал из ЭТОГО, и он говорил глазами: "Пожалуйста, уходи, я еле сдерживаюсь, чтобы не назвать тебя ЩУКОЙ!"
Тощий, как скелет, одни ребра торчат.
С катетером на члене.
В воздухе висит запах дерьма.
Ты не Аллен, а Аллен – не ты.
Говорила Молли.
О докторе Спайви он говорить не потел. Не хотел. Тот был занят тем, что рисовал маргаритку на листочке бумаги. Закончив, сказал: "Чем больше эти штуки, тем более странные вещи они вынуждают делать. Но они не всегда ужасные. Был у меня один пациент. Он постоянно требовал у меня спрайта."
Тогда Эбер подумал: "Неужели ты, мой дорогой доктор/избавитель/спасательный круг, сказал, что он постоянно требовал у тебя спрайта?"
Вот вы и попались! Думали, что я просто буду требовать спрайт? А потом раз, и ты превращаешься в ЭТОГО, который кричит ЩУКА!, ходит под себя и дерется, когда его пытаются помыть.
Нет, сэр.
Нетушки, уважаемый.
В среду он снова свалился с медицинской кушетки. Лежа на полу, в кромешной темноте он вдруг понял: "Я могу освободить их".
Освободить нас? Или освободить себя?
Отойди от меня.
Отойди от меня, милая.
Откуда-то сверху дул легкий ветерок, он гнал вниз переменчивые потоки снежных вихрей. Красиво. Почему мы так устроены, что нас очаровывают обычные вещи, которые происходят каждый день?
Он снял пальто.
Господи Иисусе!
Снял шапку и перчатки, засунул их в рукав пальто, положил его на скамейку.
Так они все поймут. Они найдут машину, пойдут по дорожке, найдут пальто. Это настоящее чудо. То, что он зашел так далеко. Что ж, он всегда был сильным. Как-то раз пробежал полумарафон со сломанной ногой.
После вазэктомии он без труда навел порядок в гараже. Он лежал на медицинской кушетке, дожидаясь, пока Молли уйдет в аптеку. Это было самым сложным. Просто сказать обычное "пока!"
Теперь он стал думать о ней, но отбросил эти мысли и взмолился: Позволь мне сделать это! Господи, помоги мне не облажаться. Помоги не опозориться. Кусь все пройдет гадко. Пусть. Пусть все пройдет гадко.
Гадко.
Гладко.
Рассчитаем время, требуемое, чтобы перехватить Адчанина и вручить ему пальто. Приблизительно девять минут. Шесть минут, чтобы обогнуть пруд по дорожке и еще три, чтобы взмыть вверх, к вершине холма, как посыльный призрак или ангел милосердия, вручающий подарок в виде пальто.
Это лишь предварительная оценка, НАСА. За точность не ручаюсь.
Мы знаем, Робин. Мы отлично знаем, как неосторожно вы работаете.
Как в тот раз, когда вы испортили воздух на луне.
Или когда вы обманом вынудили Мэла сказать: Господин президент, как восхитительно было обнаружить астероид, вращающийся вокруг Урана!
Эта оценка была слишком неточной. Этот Адчанин оказался чересчур быстрым.
Робин явно был не самым хорошим бегуном. У него имелся какой-никакой обхват талии. Отец прогнозировал, что скоро его тело заматереет и станет крепким, как у футболиста. Он на это надеялся. Но пока у него были тощие мужские сиськи.
Робин, поторопись, сказала Сюзанна. Мне очень жаль этого бедного дяденьку.
Он дурак, ответил Робин, потому что Сюзанна была юна и еще не понимала, что когда человек дурак, он создает трудности для других людей, не таких глупых, как он.
У него совсем мало времени, сказала Сюзанна, почти впадая в истерику.
Ладно тебе, сказал он, успокаивая ее.
Просто я ужасно боюсь, сказала она.
И все же ему повезло, что ему подвернулся такой человек, как я, который потащит его пальто на этот здоровенный холм. Взбираться на такие уклоны – не мой конек, сказал Робин.
Наверное, это и есть определение слова "герой", сказала Сюзанна.
Пожалуй, да, ответил он.
Не хочу больше наглеть, сказала она, но, похоже, он удаляется.
Что ты предлагаешь? – спросил он.
При всем моем уважении, сказала она, и потому что я знаю, что ты держишь нас за равных, но разных людей, а я занимаюсь умными расчетами, особыми изобретениями и прочими штуками...
Да-да, ближе к сути, сказал он.
Ну, я просчитываю математически, используя термины простой геометрии...
Он понял, к чему она ведет. Она была совершенно права. Неудивительно, что он любил ее. Ему необходимо срезать угол и пересечь пруд: так не придется тратить драгоценные секунды на то, чтобы огибать его.
Стой, сказала Сюзанна. Это опасно?
Нет, не опасно, ответил он. Я делал это много раз.
Пожалуйста, будь осторожен, взмолилась Сюзанна.
Ладно, я делал это лишь однажды, признался он.
Ты излишне самоуверен, заметила Сюзанна.
На самом деле, ни разу этого не делал, тихо ответил он, не желая пугать ее.
Твоя храбрость просто невыносима, сказала Сюзанна.
Он вышел на пруд.
На самом деле, круто было идти по воде. Летом тут плавали лодки. Если бы мама только увидела его, у нее случилась бы истерика. Она берегла его, как хрупкое стекло. Якобы из-за его детских операций. Она приходила в полную боевую готовность, даже если он просто пользовался степлером.
Но мама была хорошим человеком. Надежным советником, правой рукой руководства. У нее были роскошные, длинные, седые волосы и скрипучий голос, хотя она не курила и даже была вегетарианкой. Она никогда не была байкершей, хотя некоторые школьные кретины утверждали, что она похожа на одну из них.
Он очень любил свою маму.
Он преодолел уже три четверти, а то и шестьдесят процентов пруда.
На пути к берегу было серое пятно. Летом здесь было течение. Пятно выглядело немного ненадежным. Стоя перед серым пятном он ударил лед прикладом ружья. Твердый, как и везде.
Он ступил на него. Лед немного хрустел. Вероятно, здесь было неглубоко. По крайней мере, он на это надеялся. Да уж.
Как там у тебя? – с трепетом спросила Сюзанна.
Бывало лучше, ответил он.
Может, вернуться? – предложила Сюзанна.
Но разве страх – это не то самое чувство, которое испытывают все герои в начале пути? Разве преодоление чувства страха — это не то, что действительно отличает храбрецов? Пути назад нет.
А может, есть? Может, он есть. На самом деле, он должен быть. Лед сломался, и мальчик провалился.
В "Смиренной степи" не была упомянута тошнота.
Когда я начал погружаться в сон у ледяной трещины, меня охватило блаженство. Ни страха, ни дискомфорта, только смутная грусть, при мысли о том, что еще не успел сделать. Это и есть смерть? – Думал я. Сущие пустяки!
Автор, чье имя я не могу вспомнить, я хотел бы поговорить с тобой!
Придурок.
Дрожь была безумной. Как при треморе. Голова тряслась на шее. Он остановился, чтобы блевануть в снег – бело-желтое на бело-голубом фоне.
Это испугало его. Теперь стало страшно.
Каждый шаг был победой. Это надо было помнить. С каждым шагом он становился дальше и дальше. Дальше от папаши. От отчима. Как же он боролся за победу! Вгрызался ногами в снег.
Он ощутил потребность сказать это прямо.
Не уйти под щитом. Не уйти под щитом.
О, Аллен!
Даже когда ты стал ЭТИМ, для меня ты по-прежнему был Алленом.
Я хочу, чтобы ты знал.
Падай, сказал отец.
Некоторое время он ждал, чтобы понять, где он приземлится и насколько это будет больно. Он почувствовал внутри себя дерево. Он обвился вокруг какого-то ствола, как зародыш.
Чертов ублюдок!
Ой-ой! Это уже слишком. Он не плакал ни после операции, ни во время химиотерапии, но сейчас он был на грани слез. Это было нечестно. Такое случалось, с другими, но теперь – именно с ним. Он все ждал какого-то особого разрешения. Но нет. Что-то/кто-то большее, чем он, продолжает отказывать. Вам сказали, что что-то/кто-то большое очень вас любит, но в конце концов вы поняли, что это не так. Чему-то/кому-то большому все равно. Равнодушие. Когда что-то/кто-то большое невинно двигается, оно давит людей.
Много лет назад в "Светящемся теле" они с Молли видели срез мозга. На срезе виднелось коричневое пятнышко, размером с крошечную монетку. Этого пятнышка было достаточно, чтобы убить парня. У него, должно быть, были надежды и мечты, был шкаф, полный трусов и всякой всячины, были какие-то ценные детские воспоминания: стая карпов в тени ивы в Гейдж-парке или, например, бабуля, которая ищет салфетку в пропахшей жвачкой сумочке. Если бы не это коричневое пятнышко, парень мог со всеми остальными пойти обедать в атриум. Но нет. Он был мертв, гнил где-то, без мозгов в голове.
Глядя на срез мозга сверху вниз, Эбер испытывал чувство превосходства. Бедный парень. Ему очень не повезло, что с ним такое случилось.
Они с Молли пошли в атриум, ели горячие булочки и смотрели, как белка возится с пластиковым стаканчиком.
Обернувшись вокруг дерева, в позе эмбриона, Эбер провел пальцем по шраму на голове. Попытался сесть. Ничего не вышло. Попытался сесть, отталкиваясь рукой от дерева. Опять не получилось. Тогда он обхватил дерево обеими руками, соединил пальцы в замок и сел, развернувшись к дереву спиной.
Каково это?
Отлично.
И впрямь отлично.
Может, так оно и есть. Может, это все, что он может сделать. Он хотел сесть на вершину холма и, скрестив ноги, опереться спиной о валун, но, на самом деле, какая разница?
Все, что от него требуется – просто оставаться на месте. Заставить себя сидеть, при помощи тех же мыслей, которые побудили его вылезти из-под койки, сесть в машину, пересечь футбольное поле, пройти через лес: МоллиТоммиДжоди съежившиеся на кухне, полные жалости/отвращения, МоллиТоммиДжоди отпрянувшие от ужасных слов, Томми приподнял его худое туловище на руках, чтобы МоллиДжоди могли помыть его.
Все будет сделано. Он предотвратил все будущие унижения. Все его страхи по поводу будущих месяцев были густыми.
Пустыми.
Вот и все. Так ли это? Еще нет. Впрочем, уже скоро. Через час? Сорок минут? Неужели он это делает? По-настоящему? Он совершал это. Совершит ли он это? Сможет ли он вернуться к машине, если вдруг передумает? Он думал, нет. Вот он здесь. Он здесь. Невероятная возможность закончить все достойно в его руках.
Все, что требуется – оставаться на месте.
Мне не придется вечно бороться.
Сосредоточиться на красоте пруда, красоте леса, красоте, к которой вы возвращаетесь, красоте, которая есть везде, насколько вы можете...
Черт возьми!
Ради всего святого!
На пруду какой-то мальчишка.
Круглолицый мальчишка в белом. С ружьем. Он нес Эберовское пальто.
Ах ты придурок, брось мое пальто, вали домой, не лезь, куда не про...
Черт. Черт возьми.
Мальчик постучал прикладом по льду.
Ты же не хочешь, чтобы тебя нашел какой-то мальчишка. Это может ранить его. Хотя дети постоянно находят всякие странные штуки. Однажды он нашел фотографию, на которой запечатлены голые отец и миссис Флемиш. Это было престранно. Но не так странно, как корчиться, скрестив ноги.
Мальчик плавал.
Плавать нельзя. На табличке было предупреждение. Купаться запрещено.
Мальчик плохо плавал. Какое-то полное безрассудство. Своими движениями мальчишка быстро расширял черный пролом во льду. Он бился, и с каждым ударом поступательно увеличивал границы черной...
Он начал спускаться вниз раньше, чем успел осознать, что делает. Мальчик в пруду, мальчик в пруду, снова и снова повторялось у него голове, когда он переступал ногами. Он продвигался от дерева к дереву. Пока он переводил дыхание, он успевал хорошо рассмотреть ствол. У этого было три сучка: два глаза и нос. Ствол этого дерева раздваивался. [Text Wrapping Break]Внезапно, он стал уже не простым парнем, который просыпался по ночам на медицинской койке с мыслями "вот бы этого не было в реальности, вот бы этого не было в реальности", отчасти, уже не тем парнем, который клал бананы в морозилку, потом разбивал их и поливал шоколадом осколки, не тем парнем, который как-то раз стоял под дождем и наблюдал в школьное окно за тем, как Джоди не справляется с мелким рыжеволосым говнюком, который отпихивал ее от стенда с книгами, не тем парнем, который в колледже вручную разрисовывал кормушки для птиц, а по выходным продавал их в Боулдере, напялив на голову шутовскую шапку, привлекая внимание жонглированием разными...
Он снова начал падать, попытался удержаться, сгорбился и замер в этой позе, но его потянуло вперед, и он упал ничком, ударившись подбородком о корень.
Вот смешно!
Ну, почти смешно.
Он поднялся. Упорно пошел дальше. Правая кисть была похожа на кровавую перчатку. Крепкий орешек, не расколешь. Однажды на футболе у него выпал зуб. Во второй половине матча Эдди нашел этот зуб. Он забрал его у Эдди и выкинул. Это тоже был он.
Настоящие американские морги. Осталось немного. Американские горки.
Что же делать? Что делать, когда он доберется? Вытащить мальчика из пруда. Заставить его двигаться. Силой заставить его идти через лес, через футбольное поле, к одному из домов в Пуле. Если дома никого нет, то запихнуть мальчишку в «ниссан», включить обогрев сидений и ехать к...
Скорбящей Богоматери? В отделение неотложной помощи? Как туда быстрее всего доехать?
Пятьдесят ярдов до тропы.
Двадцать ярдов.
Господи, спасибо, что дал мне сил.
В пруду у него началась слепая, животная паника: ни мыслей, ни слов, ни себя не было. Он решил биться изо всех сил. Схватился за край. Лед отломился. Он опустился вниз. Оттолкнулся от илистого дна и снова схватился за лед. Лед оторвался. Снова пошел ко дну. Казалось, что выбраться будет легко. Но у него просто-напросто не получалось. Это было похоже на ярмарку. Кажется, что выбить мячом три собачки с полки очень легко. Сбить их, и правда, легко. Сложно это сделать с тем количеством мячей, которые тебе дают.
Ему хотелось на берег. Он знал, что это подходящее для него место. Но пруд продолжал говорить нет.
Потом сказал может быть.
Ледяная кромка снова треснула, но, сломав ее, он немного приблизился к берегу, так, что опустившись вниз, быстро нащупал дно. Берег был пологим. Вдруг у него появилась надежда. Он лишился рассудка. Снесло крышу. Затем он оказался снаружи, с него стекала вода. Маленький кусочек льда, похожий на стеклянный осколок, попал в рукав его куртки.
В форме трапеции, подумал он.
Пруд представлялся ему не округлым, а бесконечным, безграничным и вездесущим.
Он чувствовал, что ему лучше лежать неподвижно, иначе то, что только что пыталось убить его, попытается сделать это еще раз. То, что пыталось убить его, было не только в пруду, но и здесь тоже, во всем, что его окружало, и не было ни его, ни Сюзанны, ни мамы, ничего, только плач ребенка, который рыдал, как напуганный младенец.
Эбер трусцой выбежал из леса и обнаружил, что мальчика нет. Только черная вода. И зеленое пальто. Его пальто. Его старое пальто лежало на льду. Вода уже была спокойна.
Вот черт.
Это ты во всем виноват.
Мальчик оказался там только по твоей...
На берегу, рядом с перевернутой лодкой лежал какой-то бездельник. Лицом вниз. Вместо того, чтобы работать. Задрых на работе. Небось валялся там, когда бедный мальчик...
Стоп, минуточку.
Это и был мальчик. Слава Богу. Лицом вниз, как труп на фотографии Брэди. Ноги до сих пор в пруду. Будто энергия покинула его, когда он вылезал. Мальчик промок насквозь, от воды куртка посерела. Эбер вытащил мальчика наружу. Для этого понадобилось четыре резких рывка. У него не было сил, чтобы перевернуть его полностью, но он смог повернуть голову, чтобы хотя бы достать снег изо рта.
Мальчишка попал а беду. Дела его плохи.
Промок насквозь, когда на улице минус десять градусов.
Судьба.
Эбер опустился на одно колено и серьезным отцовским тоном сказал мальчику, что он должен встать и начать двигаться, иначе можно лишиться ног и умереть.
Мальчик посмотрел на Эбера и моргнул, но не двинулся с места. Эбер схватил его за куртку, перевернул на спину и грубо усадил. По сравнению с тем, как дрожал мальчик, дрожь Эбера была ничтожной. Мальчик будто держал в руках строительный перфоратор. Нужно было согреть ребенка. Как это сделать? Обнять его? Лечь на него сверху? Это как положить эскимо на эскимо.
Эбер вспомнил свое пальто, которое лежало на льду, у самого края, рядом с черной водой.
Тьфу!
Найти ветку. Веток нигде нет. Где все чертовы ветки, когда они так...
Ладно, ладно. Можно справиться и без ветки.
Он прошел пятьдесят футов вдоль берега, сделал большую петлю по твердому льду, повернулся в сторону берега и направился к черной воде. Его коленки дрожали. Почему? Он боялся, что может упасть в воду. Ха. Болван. Позер. До пальто оставалось пятнадцать футов. Его ноги сопротивлялись. Совсем не слушали его.
Доктор, мои ноги не слушаются.
Это ты мне рассказываешь?
Он сделал крошечный шаг. Пальто лежало в десяти футах. Он опустился на колени и медленно пополз. Лег на живот. Протянул руку.
Немного подвинулся вперед.
Еще чуть-чуть.
Еще чуть-чуть.
Ухватился за крошечный уголок двумя пальцами. Притянул его к себе и пополз назад, отталкиваясь руками как при плавании брассом, только в обратную сторону, поднялся на колени и прополз несколько шагов на четвереньках до безопасного расстояния в пятнадцать футов от края.
Потом все было как в старые времена, когда Томми и Джоди без сил ложились спать. Говоришь: "рука", и ребенок поднимает руку. Говоришь: "вторая рука", ребенок поднимает вторую.
Эбер снял куртку и увидел, что кофта полностью заледенела. Эбер стащил с него кофту. Бедный мальчонка. Человек – просто мясо, насаженное на кости. На таком холоде мальчонка долго не протянет. Эбер снял с себя пижамную футболку, надел на мальчика, просунул его руку в рукав пальто. В руках у него были перчатки и шапка. Он надел их на ребенка, застегнул пальто.
Штаны мальчика замерзли полностью. Ботинки застыли, превратились в ледяные скульптуры в форме ботинок.
Ты должен был все сделать правильно. Эбер сел на лодку, снял ботинки и носки, снял пижамные штаны, усадил мальчика на лодку, снял с него ботинки. Слабыми рывками принялся стягивать с него штаны и вскоре высвободил одну ногу. Он раздевал ребенка в десятиградусный мороз. Может, это было совершенно неправильное решение. Может этим он убьет ребенка. Он не знал. Не знал наверняка. В отчаянии он дернул штанину еще несколько раз. Мальчик вынул ногу.
Эбер надел на него пижамные штаны, затем носки, потом ботинки.
Мальчик в Эберовской одежде покачивался с закрытыми глазами.
Теперь пройдемся пешком, хорошо? – Сказал Эбер.
Ничего.
Эбер ободряюще хлопнул мальчика по плечам. Как футболиста перед матчем.
Мы собираемся отвести тебя домой, сказал он. Ты близко живешь?
Ничего.
Он хлопнул по плечам сильнее.
Мальчик изумленно уставился на него.
Хлоп.
Мальчик двинулся с места.
Хлоп-хлоп.
Он пошел быстрее.
Эбер гнал мальчика перед собой. Как ковбой – корову. Сначала страх перед хлопками, казалось, мотивировал мальчика, но потом его охватила старая добрая паника и он побежал. Эбер не мог за ним угнаться.
Мальчик был у скамейки запасных. Рядом с началом тропы.
Хороший мальчик. Иди домой.
Мальчик скрылся в лесу.
Эбер пришел в себя.
Боже мой. Надо же!
Ему не был знаком холод. Он никогда не знал усталости.
Он стоял в снегу в одних трусах недалеко от перевернутой лодки.
Он доковылял до лодки и сел в снег.
Робин бежал.
Миновав скамейку и дорожку, он вбежал в лес на старую знакомую тропинку.
Какого черта? Что, блин, сейчас случилось? Он что, упал в пруд? Его джинсы полностью замерзли? Они теперь не синие. Стали белыми. Он посмотрел вниз, чтобы убедиться, что его джинсы побелели.
На нем были пижамные штаны, заправленные в огромные ботинки, это походило на клоунский костюмчик.
Неужели он только что плакал?
Я думаю, что плакать полезно, сказала Сюзанна. Это значит, что ты понимаешь свои чувства.
Тьфу. Довольно. Это так тупо – болтать в своей голове с девчонкой, которая в реальной жизни называет тебя Роджером.
Блин!
Как же устал!
Впереди пенек.
Он сел. Приятно было отдохнуть. Он не собирался лишаться ног. Они даже не болели. Он их даже не чувствовал. Смерть не входила в его планы. В таком юном возрасте мыслей о смерти у него не было. Чтобы получше отдохнуть, он лег. Небо было голубым. Сосны покачивались. Некоторые качались в ином ритме. Он поднял руку в перчатке и увидел, как сильно она дрожит.
Он мог ненадолго закрыть глаза. Иногда в жизни появляется желание уйти. Тогда все увидят. Поймут, что зря дразнили. Иногда из-за дразнилок жизнь становилась невыносимой. Иногда ему казалось, что он не переживет еще один обед, на котором будет покорно сидеть на свернутом борцовском коврике рядом с брусьями в углу кафе. Не обязательно было сидеть именно там. Но он предпочитал этот вариант. Если садиться в другом месте – есть риск получить замечание, а то и парочку. Тогда ему предстоит думать об этом весь оставшийся день. Иногда ему делали замечания насчет беспорядка в доме. Спасибо Брайсу, который как-то зашел в гости. Иногда его упрекали за его манеру разговаривать. Иногда отпускали что-то насчет того, что он – ошибка матери. Которая, надо сказать, была настоящей девчонкой восьмидесятых.
Мама.
Ему не нравилось, когда дразнили маму. Она понятия не имела о его низком школьном статусе. Мама видела в нем скорее образец для подражания или золотого мальчика.
Однажды он устроил секретное рандеву, записав мамины разговоры, для разведки. В основном это была скукота о земных делах, вовсе не о нем.
За исключением одного разговора с Лиз.
Я никогда не думала, что смогу так сильно любить кого-то, говорила мама. Мне кажется, что у меня не получается быть достойной его, понимаешь? Он такой хороший, такой благодарный. Этот ребенок заслуживает, он заслуживает всего. Лучшую школу, которую мы не можем себе позволить, поездки, например, за границу, но это тоже, э-э, вне наших финансовых возможностей. Я просто не хочу подводить его, понимаешь? Это все, что мне нужно от жизни, понимаешь? Лиз? Чтобы в конце чувствовать себя так же, как я чувствовала себя рядом с этим чудесным малышом.
В этот момент Лиз, похоже, начала пылесосить.
Чудесный малыш.
Ему, наверное, пора идти.
Чудесный малыш звучало как его индейское имя.
Он поднялся на ноги и, собрав на себе всю одежду, как громоздкий королевский поезд, направился в сторону дома.
Рядом с шиной от грузовика тропа немного расширялась, в этом месте деревья пересекались над головой, словно ветками тянулись друг к другу. Мама называла это плетеным потолком.
Начиналось футбольное поле. На другом конце поля стоял его дом, он напоминал большое ласковое животное. Потрясающе. Он сделал это. Упал в пруд и остался жив, чтобы рассказать эту историю. Да, он немного поплакал, но потом легко посмеялся над этим мигом беспощадной слабости, после чего вернулся домой, с выражением, так сказать, легкого удивления на лице. Надо признать, не без помощи некоего мужчины...
Он с ужасом вспомнил того мужчину. Какого черта?! В его воображении мелькнул образ мужчины, посиневшего от холода, который стоит в одних трусах, как военнопленный, брошенный рядом с колючей проволокой, потому что в грузовике не осталось места. Или как печальный травмированный аист, прощающийся со своими детенышами.
Он просто сбежал. Он бросил старичка. Даже не подумал о нем.
Вот это да!
Поступок трусливой размазни.
Нужно было вернуться. Прямо сейчас. Помочь дядюшке доковылять до выхода. Но он так устал. Он не был уверен, что у него получится. Возможно, старик был в полном порядке. Может у него был какой-то старперский план.
Но он сбежал. Он не мог с этим жить. Разум подсказывал, что единственный способ отменить его побег – это вернуться назад и спасти положение. Его тело говорило другое: бежать слишком далеко, ты еще только ребенок, расскажи маме, она знает, что делать.
Он стоял как парализованный на краю футбольного поля, в огромной одежде, которая развевалась на нем, как на пугале.
Эбер сидел, прислонившись спиной к лодке. Как же изменилась погода! Тогда в открытой части парка люди гуляли, укрываясь под зонтами от солнца и прочее. Кружились на карусели, сидели в беседках, даже играла группа. Люди жарили еду на спинках некоторых карусельных лошадок. И все же, на других лошадках катались дети. Откуда они знали? Какие лошадки горячие? Все так же шел снег, но он не мог идти долго в этих кистах.
Местах.
Если закроешь глаза, все закончится. Ты же понимаешь это?..
Умора.
Аллен.
Точно его голос. Спустя эти долгие годы.
Но где же он? Утиный пруд. Он столько раз приходил сюда с детьми. Пора уходить. Пока, утиный пруд. Хотя, подождите-ка. Похоже, он не мог встать. К тому же он не мог оставить двух маленьких детишек одних. Не так близко к воде. Им было четыре и шесть. Черт возьми. О чем он только думал? Оставить эти два сокровища одних у пруда? Они были послушными детьми, они бы подождали, но не стало бы им скучно? Не пошли бы они купаться? Без спасательных жилетов? Нет, нет, нет. От этого ему становилось плохо. Он должен был остаться. Бедные дети. Бедные брошенные...
Стоп. Минуточку.
Его дети отлично плавали.
Его дети никогда не были и близко к тому, чтобы их бросили.
Его дети уже взрослые.
Тому тридцать. Писаный красавец. Всегда во всем хотел разобраться. Даже если он думал, что в чем-то разбирается (в воздушных змеях, в разведении кроликов), то вскоре оказывался тем, кем был на самом деле: самым приятным юношей в мире, который знал о воздушных змеях/разведении кроликов не больше среднестатистического человека, который десять минут почитал об этом в интернете. Не то, чтобы Том не был умным. Том был умным. Том чертовски быстро учился. Ох, Том, Томми, Томмикинс! У него было сердце! Он работал и работал. Из любви к своему отцу. Да, мальчик мой, у тебя оно было, оно у тебя есть, Том, Томми, даже сейчас я о тебе думаю, очень много думаю.
А Джоди, Джоди была там, в Санта-Фе. Она сказала, что оставит работу и прилетит домой. Если будет нужно. Но в этом не было необходимости. Он не любил навязываться. У детей своя жизнь. Джоди-Джод. Личико в веснушках. Сейчас ждет ребенка. Не замужем. Даже ни с кем не встречается. Глупый Ларс. Что это за человек, который бросил такую красавицу? Она прекрасна. Только-только начала делать успехи на работе. Нельзя брать такой отпуск, когда едва стало...
Теперь, когда он посмотрел на детей с этой точки зрения, они вновь стали для него реальными. Теперь не хотелось, чтобы процесс закусился. У Джоди будет ребенок. Запустился. Он мог продержаться достаточно долго, чтобы увидеть ребенка. Подержать его на руках. Да, это было грустно. Это была жертва, которую ему пришлось принести. Он объяснил это в записке. Разве нет? Нет. Он не оставил записки. Не смог. Но ведь была какая-то причина, по которой он не мог оставить записку. Он был уверен, что была какая-то...
Страховка. Могло показаться, что он сделал это намеренно.
Небольшая паника.
Наступила небольшая паника.
Он убегал от самого себя. Покончив с собой, он втянул в это дело мальчика. Который бродит по лесу с переохлаждением. Покончить с собой за две недели до Рождества! Любимого праздника Молли. К тому же у нее проблемы с сердечным клапаном, а от паники все это дело может...
Это был не... это был не он. Он бы не поступил так. Это не то, что он способен сделать. Вот только он... он это сделал. Он делал это. И продолжает это делать. Если он не начнет двигаться, это... это случится. Это произойдет.
Уже сегодня ты будешь со мной, в царствии...
Он должен бороться.
Но, похоже, не может держать глаза открытыми.
Он пытался послать Молли свои последние мысли. Милая, прости меня. Это самая большая лажа в моей жизни. Забудь эту часть. Забудь, как это закончилось. Ты же меня знаешь. Ты же знаешь, что я не это имел в виду.
Он находился у себя дома. Он не был у себя дома. Он знал это. Но он видел каждую деталь. Вот пустующая медицинская койка, вот студийный портрет, на котором ОнМоллиТоммиДжоди сфотографированы на фоне фальшивого родео-забора. Вот маленькая тумбочка у кровати. Колокольчик, которым он звал Молли. Ну и штука! Очень жестокая штука. Внезапно он ясно понял, насколько это жестоко. И эгоистично. Господи. Кто он такой? Входная дверь распахнулась настежь. Молли позвала его по имени. Он спрячется на террасе. Выскочит, удивит ее. Они как-то отремонтировали ее. Теперь это была терраса миссис Кендалл, его детской учительницы по игре на фортепиано. Детям было весело учиться играть на фортепиано в той же комнате, где он...
Эй! – сказала миссис Кендалл.
Она имела в виду: пока не надо умирать. Многие хотят строго осудить тебя на террасе!
Эй, э-эй! – крикнула она.
Вокруг пруда шла седовласая женщина.
Все, что ему нужно было сделать – крикнуть.
Он крикнул.
Чтобы сохранить ему жизнь, она стала накидывать на него разные вещи, которые пахли домом: пальто, свитера, цветочный дождь, шапка, носки, кроссовки, и с удивительной силой подняла его на ноги и повела в лабиринт деревьев, в чудесную страну деревьев, деревьев, покрытых льдом. Он был весь завален одеждой. Он был похож на кровать на вечеринке, на которую все скидывают куртки. Она знала все ответы: куда идти, когда можно передохнуть. Она была сильна, как бык. Он висел на ее бедре, как младенец: она обхватила его талию обеими руками и перетащила через корень.
Казалось, что они шли несколько часов. Она пела. Уговаривала. Свистела ему. Стучала по лбу (прямо по его лбу), чтобы напомнить, что им надо поспешить к ее проклятому сыну, который был дома и чуть не замерз до смерти.
Боже милостивый, как же много осталось дел! Если он сделает это. У него все получится. Это девчонка не позволит ему не сделать это. Он должен попытаться объяснить Молли... объяснить, почему он так поступил. Мне было страшно, было страшно, Мол. Может быть, она согласится не говорить Томми и Джоди. Ему не нравилась мысль, что они узнают, как ему было страшно. Не нравилась мысль, что они узнают, каким он был дураком. Ну и черт с ним! Расскажи всем! Он сделал это! Он был вынужден так поступить, и он так поступил, так вот! Это был он. Это было его частью. Больше никакой лжи, никакого молчания, начнется другая жизнь, только если он...
Они пересекали футбольное поле.
Неподалеку был припаркован «ниссан».
Его первой мыслью было сесть в него и поехать домой.
Ну уж нет, не надо, сказала она с хриплым смешком и повела его домой.
Этот дом в парке. Он видел его миллион раз. А теперь оказался внутри.
Здесь пахло мужским потом, соусом для спагетти и старыми книгами.
Она усадила его перед дровяной печью и принесла коричневое одеяло, пахнущее лекарствами. Она не разговаривала, а приказывала: пей это, подай то, закутайся, как тебя зовут, назови номер телефона.
Ну и дела! Сначала смерть в снегу в одних трусах, а теперь это! Теплота, яркие цвета, оленьи рога на стенах, старинный телефон, как в немых фильмах. Это было нечто. Каждая секунда была особенной. Он не умер в снегу в одних трусах. Мальчишка не умер. Он никого не убил. Ха! Каким-то образом он смог все вернуть. Теперь все было хорошо, все встало на свои...
Женщина наклонилась и дотронулась до его раны.
Ой-ой-ой, сказала она. Ты же не собирался сделать там это?
На этих словах он вспомнил, что коричневое пятнышко по-прежнему у него в голове.
О, Господи, все это еще предстояло пережить!
Неужели он все еще этого хочет? Неужели он все еще хочет жить?
Да, да! О Боже, да, пожалуйста!
Потому что, ладно, дело в том (теперь он понимал это, начинал понимать), что если в конце своего пути какой-то парень разваливается на части, он говорит или делает плохие вещи или ему нужна помощь, очень нужна серьезная помощь? Что в этом такого? Что такого? Почему он не должен совершать или произносить что-нибудь чуднóе, или выглядеть странно или отвратительно? Почему дерьмо не должно стекать по его ляжкам? Почему те, кто его любят, не поднимут его, не перевернут, не накормят и не вытрут его, когда он охотно сделал бы для них то же самое? Он боялся ослабнуть от подъемов, переворотов, кормления, вытирания, он по-прежнему боялся этого, но теперь, в то же время он видел, что есть много‐много капель доброты, вот как это пришло к нему, капли счастья, капли приятного общения – все впереди. А эти капли общения никогда не прилежали ему.
Принадлежали.
Мальчик вышел из кухни, утопая в большом Эберовском пальто. Пижамные штаны растекались вокруг его стоп. Ботинки он снял. Он осторожно взял окровавленную руку Эбера. Извинился перед ним. Извинился за то, что в лесу поступил как полный дурак. За то, что убежал. Просто был в таком состоянии. Испугался и все такое.
Послушай, хрипло сказал Эбер. Ты отлично справился. Я здесь. Благодаря кому?
Там. Это было то, что нужно. Может, мальчику стало лучше? Он дал мальчику эту возможность? В этом была причина. Причина остаться. Разве нет? Кого утешить, если рядом никого нет? Ничего не можешь, если уже поздно.
Когда Аллену оставалось совсем недолго, Эбер в школе сделал презентацию о ламантине. Сестра Юстас поставила пятерку. Она бывала довольно жесткой. У нее не было двух пальцев на правой руке из-за несчастного случая с газонокосилкой, и иногда этой рукой она пугала тихих детей.
Он не вспоминал об этом много лет.
Она положила руку ему на плечо не чтобы напугать, а чтобы похвалить. Это было невероятно. Каждый должен так же серьезно подходить к работе, как Дональд. Дональд, надеюсь, ты вернешься домой и поделишься этим со своими родителями. Он пришел домой и поделился этим с мамой. Она предложила ему поделиться и с Алленом. На тот момент он был больше Алленом, чем ЭТИМ. И Аллен...
Ого! Ух ты! Ты молодчина.
Слезы навернулись на его глаза, когда он сидел у дровяной печи. Аллен... Аллен сказал, что это было здорово. Задал несколько вопросов. О ламантине. Так что же они едят? Да? Думаешь, они действительно могут общаться друг с другом? Каким же это было испытанием! В его состоянии. Сорок минут разговора о ламантине? Он выслушал стих, который сочинил Эбер? Сонет? О ламантине?
Он был счастлив, что Аллен вернулся.
Голос в его голове был дрожащим, глухим, неубедительным.
Затем – сирена.
Откуда-то – Молли.
Он услышал ее шаги в прихожей. Мол! Молли! О Боже. Когда они только поженились, то часто ссорились. Говорили самые безумные вещи. А потом, бывало, плакали. Плакали в постели? Где-то плакали. А потом они... потом Молли прижималась своим горячим, мокрым лицом к его горячему, мокрому лицу. Они извинялись, их тела говорили об этом, они принимали друг друга, а это чувство, что тебя снова и снова принимают, что чья-то привязанность к тебе постоянно расширяется, чтобы охватить твои новые недостатки, которые только что выявились – это самое глубокое, самое ценное, что он когда-либо испытывал...
Она вошла, ее лицо было взволнованным, извиняющимся и немного сердитым. Он привел ее в замешательство. Он это видел. Это случилось из-за его поступка, который показывал, что она была недостаточно внимательна и не заметила, что он в ней нуждается. Она была слишком занята уходом за ним, чтобы заметить, как ему страшно. Она злилась на него за эту выходку и корила себя за то, что позволила себе это в трудную минуту. Она пыталась забыть о стыде и гневе, чтобы сделать все, что может понадобиться.
Все это было написано на ее лице. Как же хорошо он ее знал.
На ее лице была тревога.
Все прекрасные черты ее лица заслонила тревога.
Она подошла к нему, споткнувшись о выступ в полу чужого дома.