Подспудная музыка Евгения Винокурова
Когда в 1947 году Илья Эренбург ознакомился со стихами молодых литинститутцев – преимущество, фронтовиков – он обронил: «Вот этот будет поэтом, а из остальных выйдут хорошие читатели». У Винокурова уже тогда был свой почерк, свой тембр. Кстати, вышел из него не только поэт, но и читатель, каких мало. Настоящий мудрец и книгочей. Ему впору было понятие «профессор» - как удобное, разношенное пальто. И Винокуров (не в молодые годы, конечно) стал профессором Литинститута, оставив лаконичное наставление всем нынешним педагогам этого учебного питомника:
Первая винокуровская книга «Стихи о долге» вышла в 1951 году. В 1956 вышла «Синева», которую трудно было не заметить людям, к поэзии неравнодушным. Из позднейших книг можно вспомнить «Лирику» 1961 года и «Музыку» 1954-го. Выходили у него двухтомник и трехтомник. Первую Государственную премию он получил в 1987-м (хотя его еще в молодости выдвигали на Ленинскую). Он старался держаться в стороне от общественной жизни, от шумного успеха, от публицистики. Сосредоточенный, глубокий, остроумный – все эти определения годятся для Винокурова и, конечно, маловаты для него.
Винокуров был городским философом – начитанным и красиво мудрствующим.
Такие бывали и в «век атома». Всё это есть в его стихах, они похожи на автора и ни на кого иного.
Он писал много лет и помногу. То усложнял свою искусную речь кружевами, то упрощал, находя единственное точное слово… Поэтому выбрать десять любимых стихотворений у Винокурова трудно. И, конечно, каждый знаток его поэзии добавит к этому выбору свой десяток. А, может быть, и ещё десяток. Вот так и помянем.
В воспоминаниях Константина Ваншенкина есть интересный эпизод – о том, как молодые поэты вскоре после войны читали стихи маститым Александру Твардовскому и Самуилу Маршаку. «Первым, как инициатор, читал Винокуров. Он прочел свое тогда лучшее стихотворение «Гамлет» — о ефрейторе Дядине «со множеством веснушек на лице», игравшем в полковой самодеятельности Гамлета и нравящемся автору стихов больше всех других исполнителей этой роли, так как «с нашим вместе мерзли мы, и мокли, и запросто сидели у костра».
В Литературном институте и на теперешнем семинаре стихотворение котировалось высоко.
А они прослушали очень внимательно, и Маршак спросил:
— Это что же, голубчик, сатира?
— Почему сатира? — изумился Винокуров. — Может быть, вы думаете, юмор?
— А что, юмор?
Твардовский загадочно посмеивался.
Я понял: мой друг Винокуров опрометчиво выбрал для чтения именно то, что читать им никак не следовало. Для Маршака Гамлет значил слишком много, чтобы его упоминать в связи с каким‑то ефрейтором, а Твардовскому эта коллизия показалась явно надуманной, книжной.
Но автор их заинтересовал, они попросили прочесть еще. Он прочитал стихотворение о солдате, идущем «мимо длинных, длинных, длинных сел», и Твардовский уже задумчиво кивал в лад. Теперь оба его похвалили».
Здесь, может быть, самая неточная строка – «Я Гамлетов на сцене видел многих…». В это почему-то не верится. Зато винокуровский ракурс, в который он ловил жизнь, в этих обаятельных солдатских стихах как на ладони. Необычное преломление впечатлений – житейских, литературных. Минимум патетики – особенно по тем временам. Грустная ирония.
