Совершенство. К 100-летию со дня рождения Юрия Левитанского
Есть поэты, которые с тобой всю сознательную жизнь. Не будучи знакомым лично, ты домысливаешь, дорисовываешь их образ и по нему строишь и оцениваешь себя. Для меня Юрий Левитанский – один из таких поэтов. Само его имя – это символ интеллигентности, знак качества. Были в советские времена такие имена, что служили своеобразным кодом, пропуском в подлинное, а не поддельное партийное, высшее общество. Конечно, я о нём слышал в детстве, из разговоров взрослых, но по-настоящему познакомился в том возрасте, когда мои собственные поэтические опыты только приобретали минимальный налёт серьёзного дела.
Его «Избранное» стало для меня книгой, с которой я долгие годы не расставался, не расстаюсь и до сих пор. В каждом стихотворении – тайна.
…А потом он умер. И поселилась немыслимая горечь в сердце, что уже не сбудется мечта когда-нибудь показать ему свои строки. Я поступил в Литературный институт, и гордости мне придавало ещё и то, что Левитанский преподавал в нашем Лите. Помню первую нашу линейку. Светлой памяти Сергей Николаевич Есин, тогда ещё молодой совсем, на дворе 1995 год. И он говорит нам, первокурсникам:
– Вот вы в этом дворе сейчас, кто из вас будет писателем, а кто нет, ещё неизвестно. Но вы стоите в этом дворе, а я вспоминаю, как мне рассказывал наш преподаватель Юрий Левитанский, каким был этот двор 1 сентября 1941 года.
Далее мне сложно пересказать речь Сергея Николаевича, он удивительно ёмко, по-писательски, передал слова Левитанского о близком запахе фронта, о пустом городе, о студентах в военной форме и о многом другом. Я живу на свете уже не так мало и, наверное, многое забыл из того, что было важно, но это помню. Помню из-за Левитанского. Я так и представлял, как седой, с короткой полоской усов, всегда элегантный поэт говорил это Есину.
Юрий Левитанский – фронтовик. Особая каста для России. Фронтовики – это те, кто имел право первого голоса всегда, как фронтовики решали, туда и шла страна. А настоящие фронтовики никогда не толкали страну к войне. Борьба за мир была не только лозунгом, а вакциной, гарантией того, что не повторится весь этот ужас.
Война, конечно же, есть в творчестве Левитанского. Но она не такая, как в поэзии других поэтов-фронтовиков. Она какая-то особая, небезнадёжная, прошедшая сквозь сито воспоминаний и мирных лет, которые сделали всё, чтобы боль избыть:
Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил
перемены в природе, а значит, и в нашей судьбе.
Сколько лет, сколько зим с той поры пронеслось,
как я начал
их писать, эти письма мои, Катерина, тебе?
Паутинки летят над осенним пустеющим садом.
Августовских лесов загорелись вдали купола.
Ты пришла, Катерина, и стала моим адресатом
до того, как явилась, и прежде ещё, чем была.
И когда меня в мокром окопе секла непогода,
и когда я вставал, повинуясь армейской трубе,
и когда я лежал на снегу сорок первого года –
это всё были письма мои, Катерина, тебе.
Как изумительно и тонко в лирический контекст вплетены эти строки о снеге сорок первого года. Страшном снеге…
Конечно, анализировать всё творчество поэта невозможно в рамках одной статьи. Любовь, она, как правило, бессистемна. Вот и со мной всегда живут вместе несколько стихов гения, это моя кладовая, этого у меня не отнимешь – ни у времени, ни у его потуг развеять мифы и ни у прочей биографической мишуры шансов на это нет.
Юрий Левитанский – поэт поразительной культуры. Ни одного безвкусного или случайного оборота. А рифмы, ритм – просто показательны. Как пособие. Он не гнушается и белым стихом, и верлибром, он свободен, он заслужил право на своё высказывание, высказывание, к которому невозможно не прислушаться.
Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада,
морозная ясность
прозрачного зимнего дня,
византийская роспись крещенских морозов
на стёклах души,
как резьба, как чеканка, – по белому белым –
дыши не дыши –
не оттает уже ни единый штришок на холодном стекле.
Он поразительно тонко ощущал природу, особенно снег, когда нет буйства красок, но есть глубочайшие природные смыслы.
Я был в юности – вылитый Лермонтов.
Видно, так на него походил,
что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов! –
на дорогах, где я проходил.Я был в том же, что Лермонтов, чине.
Я усы отрастил на войне.
Вероятно, по этой причине
было сходство заметно вдвойне.Долго гнался за мной этот возглас.
Но, на некий взойдя перевал,
перешёл я из возраста в возраст,
возраст лермонтовский миновал.
Чутьё не отказывало ему никогда. Как он в этом стихотворении тонко прошёл по грани! И никому в голову не придёт укорить поэта в фанфаронстве. И снова, как здесь сбоку, но дико пронзительно существует война.
Меня всегда поражало, как он умел создать поэзию из совсем бытовых деталей. После одного его стихотворения я обожаю смотреть, как весной люди моют окна.
Я так хочу изобразить весну.
Окно открою
и воды плесну
на мутное стекло, на подоконник.
А впрочем, нет,
подробности – потом.
Я покажу сначала некий дом
и множество закрытых ещё окон.
Потом из них я выберу одно
и покажу одно это окно,
но крупно,
так что вата между рам,
показанная тоже крупным планом,
подобна будет снегу
и горам,
что смутно проступают за туманом.
Но тут я на стекло плесну воды,
и женщина взойдёт на подоконник
и станет мокрой тряпкой мыть стекло,
и станет проступать за ним сама
и вся в нём,
как на снимке,
проявляться.
И станут в мокрой раме появляться
её косынка
и её лицо,
крутая грудь,
округлое бедро,
колени,
икры,
наконец, ведро
у голых её ног засеребрится.
Он был интеллигент самой высокой пробы, без страха и упрёка. Таких людей нам остро не хватает сейчас. И ещё он написал стихотворение, которое я приведу целиком, хоть оно и длинное. Потому что оно есть совершенство.
Я весть о себе не подам,
и ты мне навстречу не выйдешь.
Но дело идёт к холодам,
и ты это скоро увидишь.Былое забвенью предам,
как павших земле предавали.
Но дело идёт к холодам,
и это поправишь едва ли.Уйти к Патриаршим прудам,
по жёлтым аллеям шататься.
Но дело идёт к холодам,
и с этим нельзя не считаться.Я верю грядущим годам,
где всё незнакомо и ново.
Но дело идёт к холодам,
и нет варианта иного.А, впрочем, ты так молода,
что даже в пальтишке без меха
все эти мои холода
никак для тебя не помеха.Ты так молода, молода,
а рядом такие соблазны,
что эти мои холода
нисколько тебе не опасны.Простимся до Судного дня.
Все птицы мои улетели.
Но ты ещё вспомнишь меня
однажды во время метели.В морозной январской тиши,
припомнив ушедшие годы,
ты варежкой мне помаши
из вашей холодной погоды.
Источник: Литературная газета
