Анна Грувер: «Стокгольмский синдром»
О Литинституте, семинаре Андрея Василевского, поиске языка поэзии и насилии.
…И если город отделён от личности, пусть ты и можешь пройти его насквозь с закрытыми глазами, то как отстраниться от человека, который забирает детство и будущее? Эта история, жестокая игра под видом любви (пусть собеседник с таким определением и не согласен), стала для меня самым важным признанием. Литинститут, да; семинар Андрея Василевского — несомненно; опросник Марселя Пруста — куда без него. Но почему всё это отступает перед словами, как бы невзначай сказанными в сердце беседы, после которой и первая часть интервью («Лиterraтура», № 112), и начало этого разговора, и весь последующий текст воспринимаются по-новому?
С Анной Грувер беседовал Владимир Коркунов.
III. ЛИТИНСТИТУТ
— Литературный институт оправдывает предназначение?
— У меня стокгольмский синдром в отношениях с Литинститутом.
Здесь бы состроить умную мину и глубокомысленно порассуждать — вопрос и правда для многих почему-то все еще острый. Но сначала скажу, наверное, смешное: для меня Литинститут невозможен без общежития. Как иностранке, мне делали регистрацию в международном отделе. Адресом вместо Добролюбова 9/11 значилось: Тверской бульвар 25, — и это было правдой. Когда только началась война, Лит, если деконструировать эту банальность, стал мне на время домом, и тем больнее было рвать.
Странно, но впервые в Литинститут я попала в тринадцать лет, тогда и в голову не приходило, что буду здесь учиться. Ужасно развеселилась на втором курсе, когда преподаватель зарубежной литературы вспомнил мои тексты того возраста — он составлял сборник по итогам совещаний «для молодых литераторов», — и сказал, что теперь он мой крестный отец. Вообще-то я всерьез собиралась стать кардиологом, но перед одиннадцатым классом все буквально тянуло в Литинститут — с такой силой, с какой потом из него же выталкивало.
Институт оказался еще возможностью сбежать, когда мне это было очень нужно. Лит — это, конечно, «Дом, в котором…». Он может открыться за неделю и тут же захлопнуться перед твоим носом, а можно проучиться от звонка до звонка и так и не понять, где ты находился.
Игорь Иванович Болычев, один из самых важных для меня в институте людей, сказал, когда я уходила: в Лите каждый находится столько времени, сколько ему необходимо, и берет ровно столько, сколько нужно. Не ради красного диплома литературного работника ведь, в конце концов.
Повторю мантру: никого и нигде не научат писать. Ни на очном, ни на заочном, ни на ВЛК, ни в Липках-Нелипках, ни на каких-либо иных волшебных курсах и мастер-классах. Никого и нигде.
Думаю, при большом желании в Литинституте можно получить классическое историко-филологическое образование, научиться думать и искать. При равном желании можно этому не учиться и никакое образование не получать. На первом курсе я очень любила древнерусскую литературу и старославянский, а потом мне было невероятно скучно на исторической грамматике. Меня отправили на пересдачу со словами: ты за выходные этот толстый учебник не выучишь. Я, естественно, выучила и нашла в нем несколько ошибок, а однокурсница, сдав экзамен с первого раза, спросила: все говорят истграмм, истграмм, а как это расшифровывается? Мне очень нравится польское выражение: mieć pustkę w głowie (это фразеологизм, дословно — пустота в голове, blank mind). Никогда не понимала, например, зачем откровенно забивать на пары современной литературы и само чтение ради вовремя сданных выписок из словарей — в чем смысл? Честное слово, лучше просто прогулять и сходить хотя бы в музей Востока, он в двух шагах от института. Но это не мои проблемы.
Я ушла из Лита, и было бы нечестно сейчас вот так обличать издалека, поэтому переходить на личности и опускаться до эйджизма не буду. Все то же самое повторила бы лично, и я в этом не одинока: в преподавательском составе встречаются такие субъекты, что речь идет не только о наличии и качестве знаний, — об элементарном такте, профессиональной этике, субординации, толерантности, в конце концов.
Глупо ждать от Литинститута чего-то сверхъестественного, чтобы потом разочаровываться. Надеюсь, никого не травмирую тем, что для множества вменяемых студентов Лит — доступная возможность находиться в Москве, жить в общаге, не выпадать из соответствующей среды, и это нормально. Но не стоит оставаться, чтобы все пять лет ныть, какой институт плохой и как хочется в другой. Не нравится — хватит терпеть, забирай документы, не будь жертвой абьюза. Без стеба. Когда поняла, что больше не могу здесь находиться ни дня, я ушла. Перечитайте «Московіаду» Юрия Андруховича — в свое время он закончил ВЛК.
— При поступлении ваши статьи якобы были отвергнуты мастерами. Во всяком случае, так говорят (версиями весь Тверской бульвар, 25 полнится). Информация могла дойти до меня в искажённом виде…
— Я устала от разнообразия искаженных вариаций, которые все еще до меня доносятся, и хочу ответить на вопрос. Чтобы прояснить ситуацию для всех, кто так или иначе слышал об этой истории. Перефразируя название книги Андрея Витальевича, «скажу словами».
До Литинститута я вообще не писала критику, поступала на поэзию, вместе с еще одной абитуриенткой получила самый высокий балл (вряд ли вступительные баллы имеют какое-либо значение). Подавала документы параллельно на прозу — просто так, это был рассказ, написанный в пятнадцать лет, захотелось проверить, сколько мне-пятнадцатилетней поставят. Прозаиков набирал Сергей Николаевич Есин, и он брал меня в семинар.
Литинститут без Есина — какой-то другой институт (хотя во время моей учебы менялись и.о., и ректором Сергея Николаевича я, конечно, не застала). Когда, отчисляясь, с обходным листом я забежала на кафедру литмастерства, он повторял: дорогая, рви при мне эту бумажку, рви и оставайся. Работая в приемной комиссии, искала нужную папку, ползая по полу среди горы документов, а он говорил: подложи картонку, простудишься. В прошлом году Сергей Николаевич умер. Я не могла поверить, когда мне сказали. Все, кто сколько-нибудь учился в Лите, понимают: это совершенно невозможно. И стала читать его «Дневник», вспоминая, как на первом курсе кто-то во время зачетной недели раздобыл бумажные экземпляры дневников за предыдущие годы, и мы отыскивали знакомые имена, сидя в Маке.
В дневнике 2015 года фигурирует «мальчик Гробман» из Украины. «Мальчик Гробман» — это я, и статья «мальчика Гробмана» — моя рецензия «Опять мы» на книгу Ричарда Хьюго «Пусковой город».
Некоторые считают, что еврейская фамилия Грувер произошла от английского «гроб». Я не знаю точно, от какого слова она происходит, недавно услышала версию, что от немецкого «седой», а еще можно вспомнить термин groove в джазе и музыке вообще. Но все — народная этимология, крайне далекая от действительности.
Мне очень жаль, что Сергей Николаевич этого не прочтет. Я бы хотела, чтобы он тоже знал правду. Нужно было сделать это раньше. До последнего не верилось, что та долгая, бессмысленная, жестокая травля (прозрачные намеки на отчисление, два месяца ночевок по комнатам друзей из-за невозможности находиться в собственной, бойкот со стороны некоторых преподавателей и приближенных студентов) происходила со мной на самом деле.
Если кто-то слышал, что своей рецензией на книгу Ричарда Хьюго я хотела облить грязью институт, кафедру и кого-либо из преподавателей, или что-то подобное, — это ложь. Как минимум, я сделала бы это умнее и не на страницах «Нового мира». Если кого-то подобная версия радовала — извините, у меня действительно и в мыслях такого не было. Остальным достаточно прочесть текст рецензии, чтобы понять.
Вот и все. Спасибо. Я никогда не буду упоминать имен и вспоминать произнесенные в свой адрес оскорбления, ни к чему, да и мне теперь все равно. Просто мне важно было сказать правду вслух, надеюсь, хотя бы это остановит несвежие сплетни трехлетней давности.
— В Литинституте вы посещали семинар Андрея Василевского. Что он вам дал как мастер?
— Первый вторник у нас начался так. Я немного опоздала (сначала думала, что поступила к Рейну), сажусь за последнюю парту в 32 аудитории. Василевский смотрит в пространство и спрашивает: кто-нибудь из вас хоть знает, что такое силлабо-тоника? И тишина. Я, кхм, нахожусь в некой фрустрации, тоже молчу, думаю, что происходит вообще, куда я попала. Потом после семинара догнала Андрея Витальевича и нагло спросила: а можно я уеду на фестиваль? То есть, самое начало первого курса, первый семинар… ну окей, ага. В итоге съездила в сентябре, выиграла гран-при и с тех пор выпала из украинского фестивального движения, перестала участвовать.
Наш набор оказался первым набором очников у Андрея Витальевича. Пару лет я была старостой семинара: немного меняется угол зрения, когда приходится записывать за всеми, фиксировать живую речь. Не стенограмма, эдакий Театр.doc.
Состраданием в рамках семинаров я точно не отличалась, знаю (впрочем, не только я — по отзывам забредающих «чужих», некоторая жестокость, скажем так, была отличительной чертой нашего семинара). Как-то раз довела заочника до истерики, заменив необязательную (ну, не удался dirty realism) нецензурную лексику в его стихотворении на «прекрасно» и «восхитительно». Однокурсница заботливо посоветовала одной вечером не ходить и носить в рюкзаке перцовый баллончик.
Думаю, теперь можно об этом рассказать, постфактум. Устав от бессмысленных разборов, надоев и мастеру, и друг другу, зная наперед, кто что напишет и скажет, мы (несколько студентов, не всем семинаром) предложили Андрею Витальевичу заниматься, параллельно с традиционными обсуждениями, философией, критикой, анализом современной поэзии. Как это происходит сейчас, не знаю. На первый такой экспериментальный семинар (инициатива наказуема) я готовила доклад об эссе Александра Скидана и очень нервничала, что из этого получится, сможем ли мы говорить — потому что такая локальная революция важнее текущего учебного процесса. Получилось.
Потом обсуждали Беньямина, Лакана, Шкловского, лонг-листы премии Драгомощенко, антологию «РПР», учебник «Поэзия», много разного. Спорили о беньяминовской «ауре», Андрей Витальевич слушал нас, слушал, а потом сказал что-то вроде: с чего вы, собственно, взяли, что он сам мог сформулировать отчетливо, что именно имел в виду? Мы все надолго замолчали. А когда говорили об остранении, на семинар заглянула незнакомая женщина. Мы рассуждали о странной конструкции из дерева на четырех ножках. Она сказала, что мы шизофреники, а стул — это стул.
Если серьезно, считаю, что семинар Василевского в Лите — единственный поэтический семинар, в котором имеет смысл находиться. Да, разрыв хоть каких-нибудь дорогих сердцу шаблонов неизбежен. Но если кто-то считает, что стул — всегда стул, то при абсолютном несовпадении с мастером можно перевестись к другому. Можно, конечно, и остаться, мужественно превозмогая.
Андрей Витальевич всегда поддерживал меня и поддерживает до сих пор. На примере его редакторской работы и работы Марии Галиной я училась и учусь видеть текст. Не знаю, как долго не решалась бы писать литературную критику, если бы не Андрей Витальевич. Летом 2014 года перед вторым курсом я еще не знала, вернусь ли в институт. Два месяца жила в Одессе, ездила в Винницу, в Харьков, в котором сейчас живу. Это были, наверное, одни из самых страшных, темных месяцев в моей жизни, вот тогда я написала короткое эссе на вышедший в том году роман Владимира Рафеенко. А осенью Андрей Витальевич сказал: Грувер, перестаньте ерундой страдать, напишите-ка рецензию. И я написала.
