Дарья Грицаенко: «Нужна эмоциональная и интеллектуальная зрелость, чтобы понять Шаламова»
18 июня 2021 в Вологде состоялась международная молодежная научно-практическая конференция «Я различаю — где добро, где зло», посвященная Варламу Шаламову.
Из 16 докладов, представленных на молодежной шаламовской конференции в Вологде, участники особенно отметили доклад аспирантки Литературного института имени А.М. Горького Дарьи Грицаенко.
— Как вы пришли к теме Шаламова, как это возникло в вашей жизни?
— Я училась в Литинституте по специальности «литературный критик» и следила за книжными новинками по теории литературы, критике и эссеистике. Когда в издательстве «Лимбус-Пресс» вышел сборник «Всё или ничего» с предисловием Сергея Соловьёва, меня поразило, что Варлам Шаламов занимался, помимо прочего, литературной критикой, а я об этом не знала. Ведь обычно, когда говорят об авторах так называемой «лагерной прозы», подчёркивают, что они сумели сохранить это в памяти и описать, а значит, мысленно пережить лагерный опыт снова. Шаламов пошёл ещё дальше — он не просто описал свой опыт, а нашёл для него адекватную художественную форму, создал новую теорию, новый язык, на котором возможно говорить о ГУЛАГе, новую прозу, которой прежде не существовало, и с этих позиций говорил о литературе вообще. Он совершил непостижимую интеллектуальную работу — и, как совершенно справедливо замечает Елена Михайлик, это была незамеченная революция. Именно это стало для меня настоящим открытием и потрясением. Мой интерес к теме так и начался, а дальше это определило желание поступать в аспирантуру.
До этого я встречалась с произведениями Шаламова дважды, в школе и институте, и моя реакция была, как я теперь понимаю, типичной: это шокировало, пугало, причиняло боль, и я не могла справиться с этими эмоциями. Был какой- то психологический барьер, который не позволял мне прочитать Шаламова более внимательно и оценить не просто как «свидетеля», а как уникального художника. Его эстетические изыскания мне были тогда недоступны. Только сборник «Всё или ничего» открыл мне на это глаза.
— В вашей работе и в вашем докладе, в том, как в этом направлении вы мыслите и думаете, вы намечаете определённую перспективу. На ваш взгляд, приходит ли, наконец, время для становления понимания Шаламова и его работы в истинном значении, а не как документального свидетеля эпохи?
— Перспективы не складываются сами по себе — их должны создавать мы сами. Я задумывалась, в каких формах можно говорить о Шаламове сегодня. Например, на вечере, посвящённом Шаламову в ЦДЛ, была анонсирована конференция для молодых учёных, но ведь молодых людей в зале почти не было. Бард Владимир Сергеев исполнял замечательные песни на стихи Шаламова, он удивительно точно подбирает мелодии и интонации, это, безусловно, подходящая форма для шаламовского текста. Но кто будет слушать авторскую песню в 20–25 лет? Мало таких любителей.
— Способы восприятия, конечно, меняются со временем...
— В этом смысле интересен опыт Музея истории ГУЛАГа, где создаются целевые программы и проекты, предназначенные для подростков. Недавно у них вышел второй сборник комиксов, или графических новелл «Вы-жившие». Это уникальный просветительский эксперимент, где описано несколько историй людей, переживших лагеря и ссылки. Авторы делают почти невозможное — приводят все истории к одному знаменателю, чтобы сборник был цельным стилистически и давал представление о какой-то общей картине, и в то же время стремятся сохранить ценность индивидуального опыта каждого человека. Мне интересно наблюдать, как идёт поиск новых форм, как графика продолжает разговор там, где кончаются слова. Но я сравнивала этот проект с книгой «Сурвило» Ольги Лаврентьевой о жизни девушки из семьи «врага народа» и с «Маусом» Шпигельмана — о Холокосте. Казалось бы, это тоже комиксы, но разница принципиальна. Для Лаврентьевой и Шпигельмана не стоял вопрос формы — ведь они художники, которые рисовали комиксы и до, и после книг о своих близких, для них это естественно. И они не ставили цели кому-то объяснить, что такое репрессии или геноцид, им просто было важно сохранить личную историю. А авторы сборников «Вы-жившие», наоборот, специально искали форму, которая была бы интересна детям и подросткам, и, по сути, осваивали незнакомый язык. Вот эта просветительская цель считывается слишком явно, и поэтому «Сурвило» и «Маус», где просветительской цели нет, близки мне, а «Вы-жившие» — очевидно, книги уже не для меня. Я не вхожу в их целевую аудиторию, в число тех, кто мог бы начать знакомство с темой репрессий через комикс.
— Мы затрагиваем, конечно, очень важные вопросы, но на первый план выходит и такая проблема, как то, что люди катастрофически быстро разучиваются читать — вообще, собственно, тексты. Ваша работа подразумевает необходимость обратиться, собственно, к тексту, его нюансам, смыслам.
— Да, и это очень непросто. Мой личный опыт сложился во многом благодаря школьной учительнице Валентине Андреевне Кац, которая дала нам для прочтения и анализа рассказ «На представку», хотя Шаламов не входил в школьную программу. Затем мы стали читать по программе Солженицына, который после Шаламова, конечно, пошёл легко. Как я сейчас понимаю, это произошло не только из-за степени откровенности, с которой описан лагерь, это не только про «что», но и — «как». Солженицын находится в русле классической литературы, он не сделал чисто технически ничего нового, поэтому его произведения коррелируют с предыдущим читательским опытом школьника — и их легче воспринимать. А Шаламов отрицает традицию, потому что описывать беспрецедентный, ни с чем не сравнимый катастрофический опыт XX века традиционными способами невозможно — форма будет просто неадекватна содержанию. Он создаёт принципиально новый язык, нет ничего похожего на его прозу, и именно потому её так долго не воспринимали как искусство.
Учителя, конечно, предпринимают попытки говорить о Шаламове в школе. Я даже специально искала школьные программы, методические рекомендации, планы уроков внеклассного чтения, чтобы посмотреть, в какой контекст Шаламова вписывают, как его представляют. И часто встречала некие параллели с прозой Льва Толстого — например, со «Смертью Ивана Ильича», чтобы сравнить описание человека в пограничном состоянии, перед лицом смерти. А ведь Шаламов не любил Толстого. И опять же, это разговор только о темах, каких-то обобщённых мотивах, но не о художественном методе — у Шаламова и Толстого они абсолютно разные и несопоставимые. Но об этом сложно говорить в условиях современной школы. Поэтому я думаю, что, может, не так уж плохо, что Шаламова не включают в школьную программу, редко обсуждают с детьми. Нужна эмоциональная и интеллектуальная зрелость, чтобы понять Шаламова, он — не для всех.
— Но избранным может оказаться и школьник... И если он хочет и чувствует в себе силы — он может идти дальше.
— Это тоже верно.
— Нет ли для вас в шаламовской прозе ощущения поставленной точки — того, что подразумевал Николай Клюев в пересказе своего сна, где Гоголь сообщил ему: «Писать больше не о чем»? Да и нет объективно рядом никого. И по-прежнему нет.
— Я соглашусь с этим в том плане, что, конечно, шаламовская проза ставит точку на литературной традиции, восходящей к XIX веку, которую он и обличает в своих теоретических работах — в «Очерках преступного мира», в резких высказываниях о Гюго, Достоевском, Горьком. Они тоже обращались к теме преступного мира, но они его романтизировали, потому что не знали по-настоящему. И мне кажется, что вот эта поставленная Шаламовым точка, о которой вы говорите — это точка, поставленная на традициях предшествующей ему литературы, и к этому обязывает сама история XX века — больше нельзя писать, как прежде. Это рубеж, который Шаламов мужественно, самоотверженно определяет. И продолжение — то, что он сам и написал.
— А после него?
— Не знаю, стоит ли перед современным писателем проблема, которая могла бы быть сопоставлена с той, что ставил перед собой Шаламов, есть ли сейчас такая этическая и эстетическая проблема, столь же сложная тема.
— Да, и, возможно, мы, в связи с этим, видим не так много хороших постановок и исполнения, осмысления Шаламова. Нет фильмов. Он и был-то единственным в своей эпохе. А мы — ещё дальше. Нет созвучия. Ни тогда, ни сейчас. Рядом нет никого. Захар Прилепин и его роман «Обитель»?
— Я встречала характеристики «Обители» как продолжения изысканий Шаламова, но не понимаю, на каком основании это утверждают. Всё-таки роман, созданный спустя сто лет после описанных событий, не может стоять в одном ряду с прозой автора-свидетеля. С другой стороны, В.В. Есипов считает более поздние произведения Прилепина — например, повесть «Некоторые не попадут в ад» — продолжением шаламовской традиции.
Как мы уже говорили, перед современным писателем не стоит сопоставимых задач. Хотя Шаламов — с оговорками, условно — может быть вписан в традиционную для русской литературы тему взаимоотношений писателя и власти, художника и власти. В некотором смысле эта тема может быть продолжена и сейчас, но опять же — в какой форме.
Из современного мне вспомнилась книга Киры Ярмыш «Невероятные приключения в женской камере № 3», презентация которой была отменена. Я ожидала, что там будет идеализм и романтизация протеста хотя бы потому, что главная героиня, можно сказать, понесла какие-то жертвы из-за того, что вышла на митинг, и вот ради чего? Но она описана как абсолютно инертная девушка, которая просто плывёт по течению и оказывается на митинге почти случайно. Как мне кажется, эта книга — не о политике, не о вере в светлое будущее и готовности ради него что-то претерпеть, а про поиски себя через нарушение границ и бездумный экстрим. В этом смысле митинги для главной героини оказались где-то между автостопом, сэлфхармом, побегами из дома, пьянками и случайным сексом. То есть нет принципиальности, нет идеала, нет гражданской позиции, нет понимания, за что вообще выступаешь, поэтому тюрьма воспринимается не как жертва, а как приключение.
Шаламова в этом смысле некорректно с кем-то сравнивать. Потрясает, что он сохранил преданность своим идеалам ещё с революционных лет и пронёс это через всю свою жизнь. Чтобы распространять «Завещание Ленина», нужно верить в то, что ты делаешь, до самого конца. А сейчас, возможно, нет того, во что человек мог бы так истово верить, чтобы за эту веру пострадать.
Источники: vk.com, Варлам Шаламов
