Манук Жажоян. Случай Орфея
Манук Жажоян родился 20 марта 1963 года в месте, спустя два с небольшим десятилетия почти вчистую разрушенном, — в печально известном Ленинакане (ныне Гюмри). В 1969-м семья переехала в Ростов-на-Дону. Там прошли его школьные годы, а учиться дальше он уехал в 1980 году в Ереван, где поступил на филфак университета. С четвертого курса он перевелся в московский Литературный институт им. Горького, где занимался западноармянской литературой (переводил, писал диплом). Но, не успев закончить институт, был призван в армию: в 1984—1986 гг. служил сначала в Тбилиси, потом в Ереване.
В 1990-м он окончил Литинститут и сразу же поступил на заочное отделение аспирантуры. На аспирантскую стипендию в Москве не проживешь, и он пошел преподавать: в средней школе № 1251 — русский язык и литературу, в Христианском Гуманитарном лицее — мировую литературу.
С декабря 1992 года Манук Жажоян жил в Париже, сполна хлебнув из чаши эмигрантской неприкаянности. Но уже со следующего года он начал писать для “Русской мысли”, вскоре став одним из самых заметных и читаемых ее авторов: статьи и рецензии Манука выходили практически в каждом номере и были, как правило, маленькими шедеврами жанра.
В Париже Манук Жажоян встретился с Анной Пустынцевой, ставшей его женой. Изредка Манук наведывался в Россию, в Москву, но чаще в Петербург, где живут Анины родители. В один из таких приездов — 30 июня 1997 года — и настигла его на Невском шальная и нелепая смерть под колесами автомобиля. Говорят, его еще можно было спасти, но прибывшая на место “Скорая” не очень-то к этому и стремилась: подумаешь, кавказец какой-то!
У него было необыкновенно выразительное лицо: большое, крупное, подвижное, — и в то же время исполненное исключительной тонкости черт. Ладонь была сильной, пожатие крепким, но не грубым. Силой дышал весь его облик, но это была совсем уже другая сила.
Достаточно было пяти минут, чтобы понять: перед тобой поэт. Можно было и вовсе не знать, что он пишет стихи, но нельзя было этого не почувствовать. О чужих стихах он писал так, как если бы писал свои. Поэзия и любовь были его воздухом, и мы дышали им вместе с ним.
Он хорошо знал и парижские бульвары, и прохладные питерские дворы. Он был одинаково на месте и к месту и в уютных брассериях, и в затрапезных рюмочных. И так уж сложилось, что последний отрезок его жизни, словно ударения в стопе, делился между двумя великими городами, но угнетало только, что не всегда был властен сам выбирать между ударным и безударным слогом. Что ж, Мандельштам прав: поэт все же не птица, но недостаток свободы он и ощущает острее, и переживает тяжелей.
За три месяца до смерти, в 1997 году, Манук издал небольшую поэтическую книгу “Селект”. В том же году вышел специальный выпуск “Литературного обозрения”, посвященный его творчеству. Большая литературоведческая работа “Последняя семиотика” М. Жажояна была опубликована в январской книжке “Звезды” (1998 г.). Целый ряд посмертных публикаций напечатала и “Русская мысль”.
На очереди большая книга Манука Жажояна, составлением и подготовкой которой занимается Анна Пустынцева. Ожидается, что книга выйдет в серии “Библиотека Мандельштамовского Общества” (открытой в 1997 году сборником стихов и прозы А. Сопровского “Правота поэта”).
В книгу войдет и эссе “Случай Орфея”, ныне впервые публикуемое в “Знамени”. Извлеченное из архива, оно несет в себе черты и литературного “расследования”, и восхищенного отклика, и дневникового наброска. Это один из нечастых случаев, когда в канву разговора о великих Манук встраивает и свое творчество, свои стихи. Казалось бы, что за повод: какой-то смысловой “сдвиг” в некоем мадригале, но Манук Жажоян увидел (точнее, услышал) за ним весьма серьезную и глубокую тему — наложение “случая Эвридики” на “случай жены Лота”, и тут показательна уже сама страсть, с которой написан “Случай Орфея”.
Читать дальше: https://www.armmuseum.ru/news-blog/2018/3/17/-
