Наследница Эллады. К 90-летию со дня рождения Новеллы Матвеевой
Уход Новеллы Матвеевой 4 сентября 2016 года «заютьюбили». Только несколько верных в соцсетях – мелкоячеистом решете мгновенно устаревающих новостей – выложили стихи. А так – сплошь песни. Они прекрасны – на них поколения выросли. Но Шаламов сказал, что песни молодой поэтессы служат для неё прозой. «Мяч, оставшийся в небе» и другая проза ещё не были написаны. Что имел в виду суровый Варлам? Вероятно, большую по сравнению с непоющимися стихами простоту и воспринимаемость песни.
Но, как бы там ни было, 4 года назад мы потеряли уже не поэтессу и тем более не барда, а крупнейшего поэта нашего времени. Пожертвовавшего полом, возрастом, «желаньем славы» – мелкой монетой душевных блужданий – и в награду обретшего «то, что лучше красоты» – слепой, неколебимый свет истины, неподвластной времени:
Свет идёт слепцом,
Свет шествует Гомером!
Русская европеянка, наследница и сестра странников и созерцателей, аскетов и гурманов мировой культуры, она вела родословную от златоголосой Эллады, в этой колыбели видела свои прекрасные сны. А про песни сама говорила: «Я слово «барды» не люблю и называю авторов песен «полигимники». Я и себя отношу к полигимникам. От слова «Полигимния» – муза песнопения».
Ничего против песен не имею. Но «ютьюбная» реакция на кончину Новеллы Николаевны – свидетельство тревожное. Словно бы это сама поэзия без гитарных подпорок рухнула наконец на радость многим. Песни её развлекали, отогревали, утешали. Музыка лилась естественно, одновременно со словом. Но великое русское слово жгло её сердце и прикипало к ладоням. Новелла Матвеева прошла крестный путь поэта, ни разу не изменив форме и рифме, бедности и безвестности – главным для неё эстетическим и социальным поводырям Поэта. Она написала больше 30 книг стихов и прозы. И понимала, чем отступление от классического метра пагубно, во всяком случае для русской поэзии, и чем чревато:
Завидую далёким временам,
Когда сонет мешал болтать поэтам.
Болтливость, необязательность и приблизительность сегодняшнего виршегонства, бесконтрольная, не ограниченная формой вариативность стиха – только видимость, «потёмкинская деревня», за которой прячутся куда более уродливые и необратимые деформации. На фундаменте рифмы держится русский поэтический дом, без неё он оползает в овраг и становится непригодным для жизни:
Но рифмы – крылья слов.
Слова же – крылья действий.
О «версификационной мощи» и барочной природе поэтики Матвеевой написал в некрологе поэт Игорь Караулов, походя, правда, зачем-то обидев Кушнера и Чухонцева. С европейским барокко Матвееву, безусловно, роднит ирония, но слишком многое разделяет – например, совершенно русское, православное понимание природы юмора и отличия его от сатиры, которой так были преданы испанские «барочники», да и Джон Донн (и тех и другого Новелла Николаевна, вне сомнений, прекрасно знала и почитала): «Где для греха простор – там юмору могила...»
Мир как глобальная метафора – конструкт поэзии барокко – в стихах Новеллы Матвеевой, конечно, присутствует, но тоже весьма избирательно. В гениальном «Цеппелине» это зафиксировано более чем зримо.