Оксана Васякина: «Для меня принципиально называть свое письмо женским»
В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит дебютный роман поэтессы Оксаны Васякиной «Рана». Это роман-путешествие в Сибирь — главная героиня едет хоронить прах матери на родину, а по дороге рассуждает о женском письме и утрате речи перед лицом смерти.
— Когда ты начала писать «Рану», тебе было необходимо отгоревать?
— Это было почти год назад, в апреле, когда нас всех закрыли на самоизоляцию. Пандемия подарила мне время на письмо и возможность выражать свои чувства. Все замедлилось, стало казаться неслучайным.
Понимаешь, меня ужасно бесило, что никто со мной нормально поговорить не может. Я оказалась в коконе из сложных иносказаний, возможно, поэтому и стихи особо не шли. Я очень много энергии тратила на то, чтобы вытащить себя из этого состояния. Первый человек, который назвал смерть смертью, а горе горем — это моя жена, с которой мы это обсуждали. И вот когда мы начали с ней обо всем разговаривать, я стала писать этот текст.
Мне всегда хотелось называть черное — черным, а белое — белым. А оказалось, что в мире, в котором я живу, называть черное черным — странно. Это всегда меня поражало: почему, когда я говорю, что черное — это черное, все думают, что я делаю что-то не так? Почему-то человек, который умирает, говорит: «Положи деньги туда на «всякий случай». И люди, которые находятся вокруг умирающего человека, не называют смерть смертью — она вот этот «всякий случай». А мне хотелось говорить прямо. Но, оказывается, называть смерть смертью становится нарушением определенной конвенции. И даже эстетическим жестом.
— А название изначально было таким?
— Когда я начинаю что-то писать, то набираю случайную букву на клавиатуре и так называю файл. И первые месяцы этот файл существовал под названием «М». Это, знаешь, как домашним животным не дают имен, чтобы не привязываться, так и у меня этот текст был таким животным на передержке, без названия. Когда я поняла, что он получится, то хотела назвать его «Мама», а потом заметила, что это слово фонетически согласуется со словом «рана».
В то время в нашей школе был курс Полины Барсковой о литературе советской травмы, и прежде всего — о блокадной. И она сказала, что травма с греческого переводится как рана. И я подумала, что травма в нашем языке — это то, что давно означено, изучено как слово, а рана — это то, что еще мокрое и болит. А еще рана похожа на цветок, это очень поэтично. И я поменяла название.
И поняла, что это удачное название — тексту как бы не нужно жанровое определение, потому что «Рана» сама по себе определяет его формат.
Когда я начала писать, думала, что буду хорошей девочкой и напишу настоящий роман. Но потом я поняла, что материал, с которым я работаю, роману не дается, и он никому не дается вообще. Только этому прямому, как пишет Барскова, взгляду. Когда я написала первые несколько страниц, мне захотелось показать текст кому-нибудь, чтобы понять, хорошо ли получается. Тогда я отправила черновик своей коллеге Жене Некрасовой. Женя дала мне совет сделать сюжет более динамичным. «Например, — написала она, — если ты боялась потерять урну, то напиши, что ты ее потеряла». Но я не хотела никого развлекать, я не хотела терять урну, потому что я ее не теряла на самом деле. В этот момент я поняла, что больше всего меня волновало то, почему я ее боюсь потерять. Именно это и стало двигать сюжет.
