Дохнула жизни глубина: лирику Владимира Соколова сравнивали с Тихим океаном
Соколова литературные критики характеризовали как открывателя темы военного детства. Летом 1948 года, когда он был уже студентом Литературного института имени А.М. Горького, стихотворение «Памяти товарища» опубликовали в «Комсомольской правде», и, как вспоминал позже сам Владимир Николаевич, оно стало его «поэтическим паспортом».
Что делал я тогда? Снопы вязал,
А может быть, работал на прополке,
Когда ты тоже полем проползал,
Где каждый метр изранили осколки.
Меня поймет, кто был для фронта мал,
Мальчишка, живший на Оби иль Каме.
Он тоже географию сдавал
По карте, сплошь истыканной флажками.
Критики ждали, когда поэт начнет форсировать открытую им тему. Однако он, хоть и возвращался к ней не раз, оставался верен собственным предпочтениям, а модным веяниям или чьим-то «настоятельным советам» следовать не желал. В том же 1948-м двадцатилетний Владимир написал стихотворение, которое, пожалуй, чаще других цитируют его почитатели. Вот в нем-то как раз и была заключена программа, которую автор определил для себя в творчестве и неукоснительно выполнял.
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
Не побывавший на войне Соколов даже среди бывших фронтовиков пользовался в годы учебы немалым уважением. Константин Ваншенкин вспоминал: «В послевоенном Литинституте он, пожалуй, единственный из нефронтовиков был признан всеми безоговорочно».
Институт окончил в 1952-м, а в следующем году вышла его первая книга «Утро в пути». Вскоре стихотворца приняли в Союз писателей СССР, что давало не только высокий социальный статус, но и возможность зарабатывать на хлеб насущный исключительно литературным трудом. Будучи на пике популярности, «шестидесятник» Евгений Евтушенко, с которым у Владимира Соколова были приятельские (порой не самые простые) отношения, не раз звал товарища на публичные выступления перед многотысячной аудиторией. Ему даже на фоне звезд эстрадной поэзии удавалось производить сильное впечатление на слушателей. Но он не любил, когда чтение превращалось в шумное действо, редко и неохотно отзывался на предложения выступить перед многочисленной публикой, полагал, что его читатели должны сидеть в тишине, наедине с книгой написанных им стихов.
