Лики сказа
«Второй» литературный язык. Где рассказчик не просто «повествователь», где он «показывает характер»: «Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно: рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, ей-ей, в последний раз».
В русской прозе, классической прозе XIX века, этот язык дал знать о себе раньше, нежели «привычный литературный».
Первая гоголевская повесть из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — «Ночь накануне Ивана Купала» — увидит свет в 1829 году. Пушкин за «Повести Белкина» взялся лишь осенью 1830-го. И только с ними он впервые осмелится выступить как прозаик.
Но век XIX был все-таки осторожен. «Образ рассказчика» был многолик, но не так часто он «впадал в сказ»: Лесков, Мельников-Печерский, иногда — Писемский. Были и те, кого после почти забыли, как Ивана Горбунова. Двадцатый век, перетряхнувший мироздание, постарался и здесь. Тот язык, что шел от Пушкина, то и дело начинает заглушаться «вторым» языком: Ремизов, Шмелев, Замятин... В 20-х годах ХХ столетия всех «других» уже не перечислишь. И даже если прикоснуться лишь к некоторым из них — вдруг видишь, насколько это «другое» писательство может быть многоликим.
1. Оживающее предание
Слово Ремизова
Есть в Киеве чудо-церковь: Кирилловская. Стоит «на отшибе», вдали от Печерской лавры, вдали от Софийского собора и Золотых ворот, стоит на холме, в неуюте (рядом — сумасшедший дом). От росписей, фресок — таинственное двойное излучение: слилось вместе искусство древнерусских живописцев и искусство Михаила Врубеля: некогда он реставрировал росписи, а там, где восстановить было невозможно, расписал сам (включая иконостас).
От легенд и древних повестей, воссозданных Ремизовым, — тот же «двойной» свет. Фрески Ремизова не строги, не торжественны, как росписи Врубеля, скорее затейливы, чудаковаты, иногда со слезой, а более со скоморошиной, — не Кирилловская церковь, а Василий Блаженный или (совмещая торжество с переплясом) какая-нибудь церковь Вознесения на Гороховом поле.
