Nonfiction

Помните, был такой знаковый фильм 1993 года?

Первое полнометражное антисоветское кино — антиутопия из клипов на широком экране… Уральский литейный завод в снежной пустыне — в кольце кочующих ордынцев и юрт-терриконов, где в горячих цехах богатыри сталевары-молотобойцы днем отливают броню, а по вечерам сражаются в кулачных боях с передовиками-шахтерами. И замечу, друзья, фильм тот о не очень далеком будущем, то есть немного о нас с вами, причем одновременно он как бы уже и после очередной глобальной войны.

К 350-летию со дня рождения Петра I

Сколько будет стоять Россия, столько будут русские люди спорить о роли Петра Великого в истории Отечества. И спектр оценок будет всегда самым широким, почти безграничным — от полного приятия до полного отрицания. И что самое любопытное — хвалить и ругать Петра будут практически за одни и те же его деяния. Только одни будут их приветствовать и славословить, а другие — отвергать и даже проклинать.

Современной пьесе в новой России суждено было стать самым важным, заметным трендом, вещью, о которой все спорят. Случилось это, наверное, потому, что современная пьеса затронула множество пластов не только эстетики, но и социальной жизни, поставила вопрос о том, куда движется искусство и общество. В России сегодня крайне сложная моральная атмосфера и по-прежнему время перемен, когда общество качает из стороны в сторону и целые поколения людей живут в мире, далеком от какого бы то ни было представления о стабильности.

Случай Гришковца для становления новейшего театра в России необыкновенен. Это был настоящий прорыв — появление нового типа артиста и драматурга в самом конце 1990-х. Он сумел сломать московскую иерархию: актер-любитель, картавый и суетливый, низенький провинциал вдруг, в одночасье, оказался героем театра № 1. В тот момент, когда статусные театры соревновались в размерах бюджетов, скромный спектакль на сто человек, оформленный методами любительского театра, едва ли не утренника (бумажные самолетики на веревке), «Как я съел собаку» собрал ворох критических рецензий.

Получив эстетическую и идеологическую свободу, российская драматургия в конце 1980-х и 1990-е имела возможность рассуждать о свойствах свободы. Но эта дискуссия по сути не развернулась, не стала дискуссией о градациях и гранях столь важной и завоеванной в сражении с государством ценности. Разговор сразу, еще с середины 1990-х годов, пошел о том, как свобода эксплуатируется, тратится, о том, как свобода продемонстрировала свои миражи. Театр и здесь проявил свою конфликтную, борческую природу.