Nonfiction

Летом мы входили в редакцию журнала через большое старинное окно, распахнутое на Тверской бульвар. За окном сидели Муля Дмитриев, Лесик Аннинский и Стасик Куняев.

Не знаю, когда они работали. По стороннему впечатлению это был клуб отвязных литературных джентльменов. В просторную комнату заглядывали не только авторы, но и просто знакомые лица тогдашней московской богемы. Заходили просто поболтать, «потрекать», как выразился бы Юз Алешковский.

Поселиться в Твери

На склоне лет, в 80-е годы, Салтыков, обсуждая дела житейские, обмолвился, что сам бы «охотно поселился в Твери, именно потому что там порядочных и сочувственных людей встретить можно».

Прожить в России долгую жизнь и не иметь трудной судьбы и ломаной биографии — это было бы слишком идеально и как-то уж совсем не по-русски. И в этом — «русском» — смысле с судьбой у Юрия Михайловича Ключникова, сибирского поэта, переводчика, эссеиста, отметившего в декабре 2020 года 90 лет, — все, как говорится, в полном порядке.

…О сво­ём отъ­ез­де во Фран­цию Лёша го­во­рил ред­ко. Толь­ко од­наж­ды вы­рва­лась фра­за:

— Если бы не всту­пил­ся за ме­ня Пен-клуб… — он не до­го­во­рил, но и так бы­ло яс­но.

Пожалуй, это был самый смелый из поэтов ХХ века. Но смелость его была не показная, не митинговая, а очень естественная. Его рыцарский поединок с чекистским палачом Блюмкиным останется в истории навсегда. Хоть один поэт за всех замученных заступился.

Блюмкин был еще и графоманом. Устав от допросов, шел в поэтическое кафе и там отдыхал душой. Размахивал пустыми бланками ордеров на расстрел - кого хочу, того и впишу. Мандельштам вырвал у Блюмкина пачку ордеров и разорвал их. После этого поэт был вынужден на время покинуть Москву.

Какая-то теплота возникает в голосе, когда произносится ее имя. Те, кто ее ненавидят, не могут ее забыть. А те, кто любят, не перестают о ней говорить. К ней, как и к Маяковскому, не могут относиться равнодушно. Любовь и ненависть людей – гарантия пребывания в вечности.

Уже в ранних стихах его возникает то, что не может не дать малая родина, если, конечно, она ведает — кому: «Всклёк беркута в названии Мак-сай...» Не всклик, не крик, как в случае с Бродским, ястреба, а звукоподражательный, с детства подслушанный «всклёк беркута». К тому же из двух отвернувшихся ястребов герб России не сложишь. Тут требуются беркуты.

А Максай — это барачный посёлок на Оренбуржье, где, собственно, и явился на свет будущий поэт Геннадий Красников. Да-да, он тоже насладился, будто есенинский Хлопуша:

К 195-летию со дня рождения М.Е. Салтыкова-Щедрина

Заметки о Красной площади

Жаркой летней ночью 1951-го компания молодых армян веселилась на Грановского, где один из них снимал угол. Выпивали, хохотали, а ближе к рассвету с хохотом и шутками двинулись к Кремлю. В Александровском — только мелькнула белая рубашка — кто-то вдруг подбежал к стене, и, прежде чем успели среагировать, легко, умело — скалолаз, призер! — почти взбежал по незримым выступам и выемкам прямо к ласточкиным хвостам. Прокричав оттуда что-то, спрыгнул внутрь.

«...В туманный день, когда все предметы сливаются друг с другом в петербургской осенней мгле, я ехал с С.А. Алексеевым (автором книги “Мысль и действительность”) по Гороховой улице на извозчике и был погружен в свои обычные размышления: “Я знаю только то, что имманентно моему сознанию, но моему сознанию имманентны только мои душевные состояния, следовательно, я знаю только свою душевную жизнь”. Я посмотрел перед собою на мглистую улицу, подумал, что нет резких граней между вещами, и вдруг у меня блеснула мысль: “Все имманентно всему”...»