Олдос Хаксли. Через много лет
От переводчика
Олдос Хаксли начинал как сатирик. Аристократ до мозга костей, внук (и более того, однофамилец) знаменитого биолога Гексли и внучатый племянник не менее знаменитого поэта и критика Мэтью Арнольда, он никогда не сидел в башне из слоновой кости или черного дерева; его популярность, особенно среди молодежи, росла с каждым романом. Критики тоже хвалили его. В 1932 году, когда вышел «О дивный новый мир», он даже удостоился чести быть поставленным на одну доску с Томасом Манном. Но реакцией литературоведов на последующие его книги было по большей части недоумение, если не откровенная ругань и намеки на слабоумие.
Что же произошло? С сатирой, с «социальной зоологией» было покончено. (Была, впрочем, еще одна антиутопия, «Обезьяна и сущность», 1948). Хаксли начал активно пропагандировать свое мировоззрение. Ругать же человека, берущего на себя смелость учить других, всегда легко и всегда отыщется за что.
Предлагаемый вниманию читателей роман написан почти сразу после переезда Хаксли на постоянное жительство в Калифорнию. Это одно из трех самых значительных его произведений второго периода творчества («Слепой в Газе», 1936; «Через много лет», 1939; «Время должно остановиться», 1944; к ним же примыкает и последняя его книга — утопия «Остров», 1962). Следует, правда, оговориться, что речь здесь идет только о Хаксли-беллетристе, хотя он в не меньшей степени был эссеистом, искусствоведом, философом, историком. Пересказывать идеи писателя — значит исполнять нечто вроде увертюры на металлофоне. Не стоит этого делать, тем более что сам Хаксли предпочитал излагать свои мысли именно в художественной форме.
Сейчас у нас сложилась примерно та же ситуация, что на Западе лет шестьдесят назад: на смену автору модных антиутопий приходит другой Хаксли, с голосом негромким и внятным. Хотелось бы, чтобы и здесь он нашел свою аудиторию.
Владимир Бабков
Через много лет
Деревьев жизнь прейдет, леса поникнут,
Туман прольется тихою слезою,
И пашня примет пахаря в объятья,
И лебедь через много лет умрет.
Теннисон
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Все было оговорено в телеграммах: Джереми Пордиджу следовало искать цветного шофера в серой форменной одежде с гвоздикой в петлице, а цветному шоферу — англичанина средних лет с томиком стихов Вордсворта. Несмотря на вокзальную сутолоку, они без труда нашли друг друга.
— Вы шофер мистера Стойта?
— Мистер Пордидж, саа?
Джереми кивнул и слегка развел руками — жест манекена, Вордсворт в одной руке, зонтик в другой,— как бы показывая, что прекрасно сознает все свои недостатки и сам посмеивается над ними: этакая жалкая фигура, и к тому же в самом нелепом облачении. «Настоящий заморыш, — словно говорила его поза, да уж какой есть». Оборонительное и, так сказать, профилактическое самоуничижение вошло у Джереми в привычку. Он прибегал к этому средству на каждом шагу. Вдруг новая мысль поставила его в тупик. Не принято ли здесь, на этом их демократическом Дальнем Западе, пожимать руки шоферам — особенно неграм, просто чтобы показать, что ты не корчишь из себя важную птицу, хотя твоей стране и выпало на долю нести бремя Белого Человека?*1 В конце концов он решил воздержаться. Точнее говоря, решение было принято за него — как всегда, подумал он про себя, испытывая от сознания собственных недостатков странное извращенное удовольствие. Пока он гадал, как поступить, шофер снял картуз и, щеголяя старомодной учтивостью черной прислуги, но немного переигрывая, поклонился и сказал с широкой белозубой улыбкой: «Добро пожаловать в Лос-Анджелес, мистер Пордидж, саа! — Затем, сменив тональность своего распева с торжественной на доверительную, продолжал: — Я признал бы вас даже по голосу, мистер Пордидж. И без книги».
Джереми чуть смущенно усмехнулся. Проведя в Америке неделю, он стал стесняться своего голоса. Плод обучения в стенах кембриджского Тринити-колледжа за десять лет до войны, он был тонок и мелодичен, звучание его напоминало вечернюю молитву в английском соборе. Дома никто этого не замечал. Джереми никогда не приходилось ради самообороны подшучивать над своим голосом, не то что над внешностью или над возрастом. Здесь же, в Америке, все было иначе. Стоило ему заказать чашечку кофе или спросить дорогу в уборную (которая в этой непостижимой стране и уборной-то не называлась), как на него начинали глазеть с беспардонным любопытством, словно на забавного уродца в парке аттракционов. Это уже переходило всякие границы.
— Где мой носильщик? — поспешно сказал он, чтобы сменить тему разговора.
Через несколько минут они были в пути. Устроившись на заднем сиденье, подальше от шофера, чтобы не быть втянутым в беседу, Джереми Пордидж с удовольствием отдался чистому наблюдению. За окном бежала Южная Калифорния; оставалось только глядеть и не зевать.
Первыми перед его взором предстали бедные кварталы, где жили африканцы и филиппинцы, японцы и мексиканцы. Какие перетасовки и комбинации черного, желтого и коричневого! Какое сложное смешение кровей! А девушки — как они были прекрасны в этих платьях из искусственного шелка! «В муслине белом леди-негритянки». Его любимая строка из «Прелюдии». Он улыбнулся про себя. А трущобы тем временем уступили место высоким зданиям делового района.
Народ на улицах пошел посветлее.
Продолжение - в журнале Иностранная литература, 1993, №4.