Испанские письма: стихи

ИСПАНСКИЕ ПИСЬМА

I

Дорогой! Я живу все блаженнее, то есть — бездумней, чудесней:
не копаюсь в себе, а беру что ни попадя, с края,
говорю невпопад и ни к месту, испанские песни
на ходу напевая...

Жить с тоскою российских затурканных интеллигентов,
замороченных миром и городом, — сущая мука!
Все зависит, как в музыке, только от пауз, акцентов,
да еще — чистоты, долготы одиночного звука.

И пока напрягают собратья свои сухожилья,
морщат лоб, говоря “за народ”, под метелью шикарной,
здесь, под белою шубкой овечьей сгорает Севилья
от испанской любви, как всегда — и слепой, и коварной!

II

Дорогой! Все, что забыла сказать вчера,
говорю сегодня. Мне бы хотелось обзавестись домом,
наряжаться, принимая гостей, устраивать вечера
“с направленьем”, держать салон, выходить с альбомом
к именитым гостям, чтобы, запечатлев
свое присутствие здесь словами “милой хозяйке”,
целовали мне руку, и какой-нибудь светский лев
на конюшне давал уроки зарвавшемуся всезнайке...
Потому что Испания наша, растаптываемая ногой
разночинца, хама и нигилиста,
больше жертв никаких не требует, дорогой!
А испанского гранда полюбит больше артиста.

III

Дорогой! Испания — это сухая, выработанная земля.
Вспыхивает от каждой спички. Чадит, дымится.
Никого не чтит, даже испанского короля,
а при этом ищет, кому бы ей поклониться.

И служить не любит. Но о тайном своем
и чрезвычайном служенье твердит открыто.
Сонная и неприбранная, она бродит днем,
оттого лицо ее ближе к вечеру измученно и сердито.

Слово “провинциальный” много скажет уму
про испанский апломб, амбиции, сумасбродство.
И сынов Израиля здесь не жалуют, потому
что учуивают подозрительное с ними сходство.

Все это пишут в местных газетах. Но —
как ты ни пробуй прижиться, врасти искусно —
иезуитом здесь быть противно,

шутом — грешно,
аристократом — сомнительно,
чернью — гнусно.

IV

Любопытно, что те — из кидальщиков, шулеров и катал,
выходцы из низов, а некоторые, отмотавшие здесь по сроку,
то есть те, которые первоначальный делали капитал
рэкетом — детей воспитывают уже по доктору Споку.

Отдают в классические гимназии — грызть гранит,
сокрушать латынь,

узнавать, кто такие стоики,
читать Писанье,
учить на нескольких языках “Отче наш” и “Господь простит”,
выправлять генотип золотою печатью знанья.

То есть попросту — выходить в дворяне испанские,

в верхний слой.
Называться “новой элитой”, ходить в европейских шляпах.
Презирать отцов — за плебейство, за дурновкусие, за дурной
тон,
неправильные ударенья и — запах, запах!..

V

Дорогой! Вчера до полуночи сидели и говорили
о том, кто кого не любит. Донна Анна
призналась, что недолюбливает французов,
как она выразилась, “за суетливость”.
Дон Хосе терпеть не может арабов —
за развал Испании милой.
Что ж до нашего падре — он ответил намеком
из уважения к своему сану,
отсылая нас к “торгующим в храме”,
а это, без сомнения, — итальянцы.
Вечер был, впрочем, славный, хотя на скорую руку
пришлось сварганить лепешки из риса, маслин и сыра.
Но мадера была отменной, погода выдалась теплой,
и сели мы на веранде под большим абажуром.
Спросили и о тебе. Я им прочитала письма,
конечно, не целиком — выдержки, описанья...

Но тамошние порядки, признаться, их поразили,
и каждый подал идею, как все исправить...

Видишь ли ты теперь — не всему следует верить,
что болтают у вас о испанцах как людях диких,
непредсказуемых и опасных — весьма приятным
может быть проведенное с ними время.

VI

Посреди моей Испании милой,
под жасмином пылким, огненным мандрагором,
неизвестная донна поет печальную песню,

оплакивая своего кабальеро.

Вместо пояса — теперь у него веревка,
вместо шпаги — кипарисные четки,
вместо камзола — грубая ряса
монаха-доминиканца.

Постучится он в золотые ворота,
отворит ему суровый игумен,
и войдет он туда, куда святой Петр
пускает только доминиканцев.

А печальная донна состарится и иссохнет,
выцветет, почернеет, как лист осенний,
и поместится вся в печальную песню,
которая особенно хороша по-испански.

VII

Дорогой! Заблудившись в Испании,

так далеко от дома,
перепутав свои и чужие слезы,
с удивленьем и страхом оглядываю незнакомый
и убогий берег, пригодный для жесткой прозы.
Словно после того, как Господь повелел: “Изыди!”,
чуждый дух отошел и укрылся в камнях, в корягах,
среди выросших здесь, в Севилье, и там, в Мадриде,
в перепадах рельефа и климата, в передрягах.

Но ты знаешь — когда поживешь в изгнанье,

прочтешь разлуку,
перепишешь память, себя саму вместе с нею,
то и снег нежнее и мягче ложится в руку,
а слова “дорогой” и “здравствуй” звучат вернее!

Номер: 
1994,№7
Теги: