Сталинский дом. Повесть
Редактор был типичный — трубка, лысина, пуловер и какая-то печаль в глазах. Когда Степан Родионович сообщил ему, что сочинил семитомник, печаль сделалась ещё глубже.
— Но не принёс с собой.
— А что так? — поинтересовался редактор, вытащив трубку изо рта.
— Рекогносцировка, — кратко пояснил Степан Родионович.
— А? — редактор сунул трубку обратно. — Разведка?
— Рекогносцировка, — поправил его автор, — то ли вы издательство. Тема — важнейшая. Путь России. Первый том — Россия, умытая кровью.
— Россия, кровью умытая, — привычно среагировал человек с трубкой. Степан Родионович улыбнулся.
— Нет. Россия, умытая кровью. Второй том...
— Знаете, мы издаём только за деньги, — быстро сказал редактор.
— Вестимо, времена какие.
Тут в глазах издательского работника появилась первая искра интереса. В комнату вошёл кто-то с бумагами в руках, но был спроважен.
— Вы понимаете, о каких суммах идёт речь? Семитомник у вас, кажется?
— Вы мне лучше про ваш портфель. Серьёзен ли? Мне девочки в неглиже на обложке не нужны.
Редактор вздохнул.
— Девочки на обложке у некоторых авторов вас не должны волновать. Мы выступаем и вполне солидно, вот. — Он порылся в столе и извлёк альбомного вида книгу. — Вот, если угодно, наша визитная карточка
— Что это? — Степан Родионович вынул из кармана очки.
На обложке читалось “Мы смертию пали”.
— Это о миноносце “Стерегущий”. Вы не на флоте служили?
— Я служил на земле, — веско сказал Степан Родионович. Он полистал книгу. Поднял взгляд на редактора, протиравшего очки с таким тщанием, как будто тут же собирался засесть за семитомник. — Но вы правы — капитан первого ранга.
— О-о.
— А ещё нет?
— Есть. Но пока в типографии. История уральских заводов.
— У меня тоже много про Урал. Хребет экономики.
Редактор надел очки.
— Как вас, извините, по имени-отчеству? — спросил гость.
— Оскар Борисович.
Степан Родионович пожевал губами, привыкая к непривычным очертаниям слов.
— Вы не могли бы мне посчитать?
— Чего посчитать? А, да. Семь томов. — Оскар Борисович придвинул к себе бумажный куб, отслоил от него страницу. — Семитомник. А по сколько листов том?
— По восемьсот.
— Я имею в виду... мы считаем по-другому. Наш лист — двадцать четыре страницы. Сорок тысяч знаков.
Степан Родионович закрыл глаза — считать в уме он мог только в темноте.
— Примерно тридцать.
— Понятно. Бумагу хотите хорошую?
— Хочу.
— Переплёт?
— Кожаный.
Оскар Борисович посмотрел поверх очков, и губы у него вытянулись в трубочку, как будто он хотел поцеловать клиента.
— Тираж?
— Я ещё не решил.
Редактор чуть наклонился вперёд.
— Ну, хотя бы порядок?
— Это будет зависеть от количества денег у меня.
— Резонно.
Оскар Борисович выпустил клуб дыма в сторону. Гость продолжал сидеть строго вертикально, слегка покручивая свою шапку в руках. Редактор отслоил второй листок бумаги, долго что-то на нём зачёркивал, наконец, получил окончательную сумму и придвинул его к заказчику, одновременно повернув.
— Это только за один том.
Ни один мускул не дрогнул на лице Степана Родионовича.
— Хорошо, — сказал он и встал.
Оскар Борисович развёл руки: мол, всё, что могу.
Капитан первого ранга прибыл на Войковскую, где располагались дома военных, обёрнутые в крокодилову кожу. Высокие железные ворота закрывали вход во двор, тихие, чистые подъезды, могучие лифты, высоченные двери, выходящие на площадку, — всё наводило на мысли о сдержанной силе и мощи среди развала и бардака, который впоследствии назовут лихими девяностыми.
Выйдя из лифта, Степан Родионович опешил. Дверь его квартиры была приоткрыта — неужели обворовали?! Его смущение ещё более усилилось, когда он понял, что, судя по всему, грабители ещё находятся внутри. Слышались разговоры, раздавались шаги. Первым делом подумал о своих орденах, и тут же сразу — о жене. Один из голосов показался ему знакомым. Дверь распахнулась, и на площадку вышел молодой офицер, бросился к стоящему на этаже лифту. Через незатворённую створку Степан Родионович увидел своего старшего сына Валерия, тот стоял, выпятив значительный живот, в глубине коридора и что-то перелистывал, кажется, это были платёжки за коммунальные услуги. Он увидел отца и, засовывая бумаги в карман, двинулся к нему, разводя руки в дежурном каком-то объятии. Сердце Степана Родионовича ёкнуло по-новому: он уже догадался, что произошло, только ещё не сформулировал для себя смысл события.
Сын обнял его и сказал:
— Мама.
Степан Родионович подумал одновременно с этим: “Зина...” Да, она была плоха, ждали со дня на день, но всё равно неожиданность. Ноги заиграли, захотелось сесть. Сын почувствовал это и подвёл его к диванчику, стоявшему тут же рядом, у телефона. В коридор вышла дочь, младшенькая Нина, — невеликая, тихая, с испуганными глазами. Сразу же вслед за ней вышел её муж, который Степану Родионовичу никогда не нравился, — скромный провинциал; отцу, конечно, же, хотелось для своей кровиночки чего-нибудь поярче, но перечить не стал. А вот и Светка, эта одна, эта при муже журналисте-международнике. Светка бойкая, как однажды выразился Валера, свирепая до жизни. Как это они так сразу собрались? Как же они узнали? А, соседка зашла по делу и очень удивилась, что ей никто не открывает. Позвонила сыну.
Он посмотрел в сторону комнаты, которая ничуть не разгрузилась, выпустив всех детей в коридор.
— Милиция, “скорая”, — пояснила Светка.
Остальное прошло, как в полусне. Степан Родионович даже не ожидал, что он так накрепко связан со своей женой. Её уход чуть было не утянул его за собой. Но оставалось ещё дело, державшее его здесь. Он как бы плыл над поверхностью похоронно-поминальной суеты, ни до чего не касаясь и не удивляясь тому, что всё разрешается само собой, не требуя от него ни малейшего участия в делах. По традициям нового времени, состоялось отпевание, и Степан Родионович выстоял в церкви, что было положено выстоять, высидел на поминках, что положено по русскому обычаю высидеть, выдержал трёхдневный караул родственников, опасавшихся, не без основания, за его душевное здоровье, и, наконец, остался один.
Он встал в то утро, сварил себе кашу, сделал зарядку. Только потом сообразил, что надо в обратном порядке. Ничего, всё наладится. Со временем. Прошёл аккуратной, сосредоточенной походкой в кабинет. Там на столе лежали в семи стопках его тома. Взял в руки первый: “Россия, умытая кровью”, — полистал, положил на место. Взял том последний: “Россия, поцелованная Богом”, — открыл на последней странице, что-то сверил, шепча. Оставалось дописать несколько абзацев. Технология работы такая — сначала пером от руки, потом перепечатка на грохочущей, как трактор, “Москве”. Степан Родионович специально отставил в сторону иностранную мягкую “Оптиму”, чтобы в его работе никак не были задействованы иностранные влияния.
Взялся за перо. Ручка отличная, чернильная “Яуза”; занёс над бумагой... Замысел свой он сравнивал только с “Божественной комедией”. Три тома крови и страданий, три тома очистительной работы, и один том, собственно, состояния поцелованности Создателем. Только в одном погрешил Степан Родионович против конструкции великого флорентийца — не хватило на два тома райских описаний. Легче всего дались картины кошмара, в котором пребывала до определённого момента родина. Хлебнула горюшка, разнообразно и поверх головы. Тут не пришлось ничего выискивать и выдумывать, мрачных фактов в избытке, кровищи — бочки, расстрелы и застенки. Что касается чистилища, тут уже пришлось потрудиться, повыискивать и в глубинах своей практик. Многое осталось как бы под вопросом, потому что не всегда можно провести чёткую разграничивающую линию между самоочищением и самобичеванием. Но вот уже райские картины дались Степану Родионовичу с трудом адским. Он, в конце концов, дал послабление, всего лишь в одном томе сформулировать концепцию счастливого существования. Объяснил всё тем, что со времён мрачного Средневековья ужалась, как шагреневая кожа, райская действительность. Лишний факт в пользу необходимости такого семитомного труда, который был предпринят капитаном первого ранга.
Название он дал своему труду ёмкое — “Сталинский дом”.
А что, были примеры в истории. Вон Гегель из всех своих диалектик вывел, что вершиной мирового государственного процесса является Прусское королевство, а персонально на самой вершине он, философ. Степан Родионович решил, что он намного скромнее немца и остался в качестве всего лишь заинтересованного наблюдателя, в проводники себе взяв не кого-нибудь, а Солженицына. Причём отношения у него с классиком строились отнюдь не снизу-вверх, сплошь и рядом Степан Родионович ставил Александру Исаевичу запятую, а то и вовсе громил за несообразность и нелепый ход рассуждений.
Итак, он взял в руки перо.
