Вершина холма
Заметки о Красной площади
Жаркой летней ночью 1951-го компания молодых армян веселилась на Грановского, где один из них снимал угол. Выпивали, хохотали, а ближе к рассвету с хохотом и шутками двинулись к Кремлю. В Александровском — только мелькнула белая рубашка — кто-то вдруг подбежал к стене, и, прежде чем успели среагировать, легко, умело — скалолаз, призер! — почти взбежал по незримым выступам и выемкам прямо к ласточкиным хвостам. Прокричав оттуда что-то, спрыгнул внутрь.
Ребят приварило к святому месту ощущение нанесенного стране величайшего оскорбления, тягчайшего хулиганства, расплата за которое неизбежна. Идиот проклятый, как он мог так поступить! Судьбы, только начавшие идти в гору, были надломлены пьяным сумасбродством. Сам сад, казалось, встрепенулся столетними ветвями, заглушая дыхание, сделавшееся хриплым и вынужденным.
— Надо идти, — тихо сказал кто-то и показал направление к Боровицким воротам.
Те метры запомнились каждому. Каждый скоропалительно придумывал, как оправдаться, но каждый и понимал, что ничего уже не избежать — ни кары, ни смерти, на которую та страна по тем временам была более чем щедра.
Это был конец. И будь проклят так называемый и воспеваемый поэтами «расцвет сил», когда сухопарый мужчина ударом кулака валит с ног обнаглевшего верзилу, будь проклято сжигающее кровь ощущение молодости, заставляющее прыгать с обрывов в далекую зацветшую воду, делать ручную стойку на балконах, травить байки, за которые потом приходится годами сидеть в тюрьмах!
Это были те самые секунды, когда жизнь проносится параллельно человеку раздражающе бессмысленной лентой ничего не значащих событий, вживе встают в памяти грозные слухи о пытках и смертях, сокрушается вера и сознание.
Подойдя к исполинским воротам, застыли с низко наклоненными, повинными головами.
Ворота открылись. В них стояли автоматчики и старший офицер — генерал! — в безупречно пригнанном кителе с золотыми погонами.
— Ваш? — негромко спросил он, показывая на стоящего рядом их беспутного гордеца, еще раскрасневшегося и еще по-дурацки улыбавшегося.
— Наш, — тихо ответили обреченные.
— Молодец. В команду Союза по альпинизму зову — отказывается. Я тебе откажусь! Завтра с документами сюда подходи, обмозгуем.
Как шли назад, никто не помнил.
Отец, тогда молодой аспирант грузинского Политехнического, дико косился на откидываемые поутру занавески окон. Как воскресший из мертвых, вслушивался он в перекличку молочниц, старьевщиков и точильщиков. У самого края рассудка стоял шепот: «Ты понял, кто это был?!»
* * *
Обязанный Александровскому саду единственной женой, я толкую знаки, обнаруживая в них сверхъестественную симметрию. Задолго до нее другая, с другим именем, на Большом Каменном села на парапет и притянула меня к себе, и то дело кончилось дурно, ничем. Отбыв подавленным и нелюдимым добрый сталинский срок, я передернул карту судьбы противоположным образом — сел на соседний парапет сам и притянул к себе Ольгу там, где несколько ступенек вниз ведут в сад, там, где начинается въезд в Боровицкие ворота, там, где больше полувека назад обмирал от страха отец.
* * *
Выходя на Красную, я все-таки, несмотря ни на что, ликую. Чему?
