Nonfiction

На ситуацию «наличия отсутствия» ряда прижизненных изданий Владимира Ивановича Нарбута (1888—1938) указал Р. Д. Тименчик. В перечне авторских сборников, выход которых подтверждался самим Нарбутом, исследователь фиксировал лакуны, констатируя: «Выяснение этих фантомных позиций под астериксами крайне желательно. Кто их видел?»[1] Поставленному вопросу вторит Н. А.

Нашей венценосной критике давно ни к чему углядывать трансцендентные отметины в стихах традиционных, но при таком отношении не станет ли напрасной даже самая добросовестная ее кропотливость?
Приговор «поэтов первого ряда» — один из самых жестоких и бессмысленных в нашей словесности: будто бы в каждом колене Богом избранных певцов есть только «рупора эпохи» (так и видится отверстая жестяная глотка), остальным же полагается безвестие. Так вот — не полагается: каждый поэт — трубка единого органа, нота и возносимая, и возлюбленная.

Лермонтов в литературе начал сразу, как власть имеющий. Лев Толстой как-то признал это в дружеском разговоре. «У него нет шуточек, шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего. Тургенев — литератор, Пушкин был тоже им, Гончаров — еще больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я — не литераторы». Загадочное высказывание гения, в котором сведены слово и власть, причем на постамент, к подножью которого низведены великие коллеги, включая «величайшую среди вершин» — Пушкина.

Превращение черного пуделя в Мефистофеля Фауст спровоцировал достаточно просто: изменил на свой лад один стих, написав вместо «Слово» — «Дело». С этой самовольной корректировки, собственно, и началось действие пьесы, призванной увенчаться финалом, тем самым, который вошел в поговорку, — «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!».

Олеся Николаева, «Августин. Апология человека».  М: Патриаршее подворье храма-домового мц. Татианы при МГУ г. Москвы, 2017

Олесю Николаеву критика не то чтобы обходит молчанием, но ни одна пусть даже суматошная попытка прояснить нечто в ее поэтике не будет лишней.

В отличие от многих своих коллег Василий Павлович Аксенов всегда отличался аномальной писательской скрытностью и предъявлял свои тексты “городу и миру” лишь тогда, когда они, по его мнению, были готовы полностью. Скромностью это вряд ли можно было назвать, скорее – суеверием и той русской боязнью “сглаза”, которая послужила, на мой взгляд, основой для возникновения известной пословицы о том, что “дуракам полработы не показывают”.

Как бы мы ни лукавили, как бы ни строили из себя чистых любителей литературы, но, открывая любой сборник современной поэзии, мы хотим встретить не только тонкие лирические откровения и переживания, открыть новые таланты, но прежде всего услышать музыку времени.

Так устроила нас природа.

Звучащие по десять раз на дню строки с течением лет становятся как бы сами собой разумеющимися, и потаенный смысл их уже не подвергается никакой особенной рефлексии (да, собственно, что у нас вообще сегодня ей подвергается, кроме скороспелых новостных «месседжей»?)
Меж тем, то, что словно бы обтекает нас, отобранное когда-то безошибочным слухом словно бы самого народа, является не чем иным, как высшим выражением избранных поэтических практик.