Nonfiction
Примо Леви. “Канувшие и спасенные”. Перевод с итальянского Елены Дмитриевой. — М.: НЛО, 2010.
Когда много лет занимаешься литературным трудом и комната твоя завалена книгами, вдруг обнаруживаешь, что они, точно сами по себе, перемещаются на полках. Почему-то одни, прежде возлюбленные, перекочевывают во второй ряд, а другие неожиданно выступают на первый план, откуда нужный томик легко извлечь не глядя, чтоб перечесть и без того наизусть ведомое. И очень занятно бывает сопоставить новый суверенный порядок с предыдущим. Как минимум, это помогает вербализовать изменения, свершившиеся в тебе самом под воздействием времени.
Пять лет прошло после смерти Юрия Давыдовича Левитанского (1922 — 1996), и зияющее отсутствие его в нашей литературе как-то перестало замечаться. Слова прощания не в состоянии заменить слов понимания. Потому что слова прощания почти всегда чреваты безответственностью перед ушедшим. О Левитанском и при жизни писали не слишком-то много, а уж теперь...
Иосиф Бродский. Меньше единицы. Избранные эссе. Перевод с английского под редакцией В. Голышева. М., Издательство “Независимая газета”, 1999, 472 стр.
В сущности, все уже было. Если рассматривать результаты культурной деятельности в качестве творимых посредников между индивидуумом и его метафизической проекцией, таких посредников в конечном счете будет два: образ и смысл. Маятник изначально раскачивался между культурой мифа (образа) и культурой смысла (слова), то есть между культурами синкретической и аналитической. Справедливости ради следует отметить, что первотолчок маятнику задан был первой из них. Наскальные рисунки и ритуальные пляски древнее самой краткой надгробной или амбарной надписи.
Елена Иваницкая: «Скрипящая в трансцендентальном плане, несмазанная катится телега», — сказал поэт. Мне все больше кажется, что этот образ относится к нашей современной литературе.
На ситуацию «наличия отсутствия» ряда прижизненных изданий Владимира Ивановича Нарбута (1888—1938) указал Р. Д. Тименчик. В перечне авторских сборников, выход которых подтверждался самим Нарбутом, исследователь фиксировал лакуны, констатируя: «Выяснение этих фантомных позиций под астериксами крайне желательно. Кто их видел?»[1] Поставленному вопросу вторит Н. А.
Нашей венценосной критике давно ни к чему углядывать трансцендентные отметины в стихах традиционных, но при таком отношении не станет ли напрасной даже самая добросовестная ее кропотливость?
Приговор «поэтов первого ряда» — один из самых жестоких и бессмысленных в нашей словесности: будто бы в каждом колене Богом избранных певцов есть только «рупора эпохи» (так и видится отверстая жестяная глотка), остальным же полагается безвестие. Так вот — не полагается: каждый поэт — трубка единого органа, нота и возносимая, и возлюбленная.
Лермонтов в литературе начал сразу, как власть имеющий. Лев Толстой как-то признал это в дружеском разговоре. «У него нет шуточек, шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего. Тургенев — литератор, Пушкин был тоже им, Гончаров — еще больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я — не литераторы». Загадочное высказывание гения, в котором сведены слово и власть, причем на постамент, к подножью которого низведены великие коллеги, включая «величайшую среди вершин» — Пушкина.
Страницы
- « первая
- ‹ предыдущая
- …
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- …
- следующая ›
- последняя »