«Цветущая сложность» радикальной любви: рецензия на книгу Ивана Есаулова «О любви. Радикальные интерпретации»
«Радикальныя ннтерпретацiи Ивана Есаулова» (так на обложке) — не очередной анализ художественных произведений и не новое вольно дрейфующее по тексту прочтение. Отнюдь. Это — прежде всего — любовь. Автор сам откровенно признается в предисловии, что у него как в филологии: сначала фило, а потом уже все остальное.
Любовь требует радикальности. Уже в Библии сказано: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Любовь требует радикальности и к себе, и к миру. Любовь как смерть, как перерождение — но оно без смерти ведь невозможно. То же и в фитологии — умирают старые смыслы, и на их место приходят новые, или же старые обновляются подобно фениксу и воскресают в новом обличий, исполненном более высокого, прочувствованного смысла. Так и книга «О любви» взрывает прежние представления о многих хрестоматийных текстах.
Первая же глава — «Их добросовестный, ребяческий разврат...» — отнюдь не солидаризация с лермонтовским осуждением сластолюбивых предков, но — напротив — коренной пересмотр подобной оценки.
Есаулов предлагает нам принципиально иначе взглянуть на историю любви Эраста и бедной Лизы. Там есть «уцивнтельныя вещи». Например, в утрате Лизой невинности «виновником» оказывается — если педантично следовать логике текста — отнюдь не Эраст. «Он — „никогда”, она — „ничего не”», — резонно замечает автор, и находит в тексте совершенно других «виновников».
Богатейшую палитру смыслов, с которой нн в какое сравнение не идут пресловутые «Хо-хо!» или «Парнпша», Есаулов обнаруживает в многообразии «Ахъ!» повествования о бедной Лизе. II дело здесь не только в «ъ» (в ере), благодаря которому «Ахь!» обретает весомость (вы только сравните: «Ахъ!» и «Ах!»). За «Ахъ!» кроется и высокая культура чувств, и особая партит\гра оценок и предчувствий. Не меньшую, если не большую важность обретает у Карамзина «можетъ быть»: за этим «можетъ быть», как показывает Есаулов. — целое спасение бессмертной души! Даже двух, даже трех дут... Так вроде бы банальная история об Эрасте и Лизе оказывается уж во всяком случае не банальнее истории Адама и Евы.
Неожиданные открытия ждут любознательного читателя «Радикальных интерпретаций» и далее. Если бедная Лиза утопилась-таки в пруду, то иная героиня XVIII века, которая тоже несла «на смерть красу», так и не смогла лишить себя жизни — а все потому, что уж больно была прекрасна. Речь идет о Душеньке. В поэме Богдановича Есаулов вновь обнаруживает неожиданных «действующих лиц», которые обыкновенно не замечаются или не принимаются всерьез позднейшим торопливым читателем — а напрасно. Как знать, не были ли бы стихотворения Лермонтова и Бродского жизнерадостнее, если бы они внимательнее (и вдумчивее) читали «Душеньку» — например, как Державин, по-своему продолживший один из сюжетов поэмы. Есаулов замечает по этому поводу: «... то, что для ироника Бродскаго означаетъ лишь „конецъ перспективы”, русский XVIII векъ воспрннималъ совершенно иначе, куда более здоровыми и жизнерадостными образомъ». Самого же автора книги «О любви» внимательное чтение «Душеньки» вдохновило в том числе на оформление издания — как ранее вдохновило гр. Федора Толстого на создание гравюры, в игриво-раскрашенном виде и ставшей суперобложкой «Радикальных интерпретаций».
Следующая глава книги настраивает читателя на иной лад — перед нами высокий героический эпос в сочетании с трагической историей любви казака Андрия и прекрасной, «безрасчетно великодушной» полячки.
Есаулов предлагает новый контекст понимания для мучительного с 7-го класса средней школы вопроса об Андрпе: предавать нехорошо (подсказывают совесть и школьная учительница), но и полячка хороша (шепчут сердце и сосед по парте). Так как же, осуждать или оправдывать героя? Что и как делает с читателем кудесник Гоголь, не давая восторжествовать нн его разуму, ни его чувству? Приоткрывая тайну эстетики писателя, радикальный интерпретатор отнюдь не расколдовывает, не овнешняет и не омертвляет художественный мир, но. напротив, виртуозно раскрывает героику и любовь «Тараса Бульбы», который для читателя наполняется новыми, дотоле неосознаваемыми, хотя порою и ощущаемыми смыслами. Андрий остается цельной героической натурой, отнюдь не отрекаясь от своей казацкой природы, и его безоглядная любовь оказывается органичной частью героического, но. увы. «апостасируюшего», а потому и обреченного братоубийственной войне между христианами мира.
От эпоса к лирике, но и от эпоса — к эпосу. От трагизма смерти к радости неумирающей и неиссякаемой любви. Следующий сюжет книги — «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» Всё движется любовью — и Гомер, и журавли, и ветер, надувающий тугие паруса, и древние греки... И современные греки, и не только греки...
