Евгений Попов: «В России писателю легко жить — почти ничего не нужно придумывать»
Разговор о жизни и литературе с известным писателем, младшим современником Шукшина и Аксенова, одним из составителей прогремевшего в конце 70-х альманаха «Метрополь».
— Вы себя относите к «опоздавшим шестидесятникам». Что вы вкладываете в это понятие и где водораздел между обычными и «опоздавшими»?
— Шестидесятники — это люди, которые родились до войны, до 1941 года. Помер Сталин, началась оттепель, возник журнал «Юность», и они получили возможность с юных лет печататься. Например, почти забытый ныне Анатолий Гладилин первый свой роман напечатал в двадцать лет и проснулся знаменитым. Это была совершенно другая эстетика. После чугунных и дубовых сталинских текстов про колхозы и совхозы шестидесятники стали вдруг писать живые тексты.
Практически все они были сначала комсомольскими писателями — и Аксенов, и Гладилин, и Войнович, и Анатолий Кузнецов, и Владимов, и другие. Коммунистам, стоявшим у власти, следовало бы шестидесятников поддерживать всеми силами — вы не представляете, насколько они были популярны! Их книжек было не достать. Я, когда работал геологом, смог «Треугольную грушу» Вознесенского купить только в какой-то глухой сибирской деревне... Но власти полутонов не различали. Неудивительно, что почти все шестидесятники потом стали антисоветчиками и диссидентами — тайными или явными.
Мое поколение опоздало. Лавочка закрылась. После ввода танков в Чехословакию, возжелавшую «социализма с человеческим лицом» (1968), опубликовать живые вещи стало практически невозможно.
Сейчас из классических шестидесятников в живых остались Валерий Попов, Евгений Рейн, Кушнер, Чухонцев и Юнна Мориц. А из «опоздавших» сейчас в каждом большом российском городе есть крупный писатель. В Красноярске — Эдуард Русаков, он врач-психиатр, и у него в прозе следы Кафки, Оруэлла, Чехова и одновременно что-то от Мамина-Сибиряка. Во Владимире живет лучший автор суперкоротких рассказов Анатолий Гаврилов. В Питере — Александр Мелихов. Во Владивостоке — Александр Вялых (Белых), уникальный прозаик с влиянием японской культуры. В Улан-Удэ — бурятский писатель Гатапов. В Перми — Нина Горланова, в Новосибирске — Геннадий Прашкевич. Еще, конечно же, мой друг и единомышленник Юрий Кублановский. И др., как говорится.
Во всех городах идет активная литературная жизнь, которая началась, наверное, со времен перестройки. У новых времен масса минусов, но есть и плюсы. Цензура запрещена законом, человек сам себя может издать. Публикуется дикое количество мусора, но, уверяю вас, любой человек, который напишет качественный текст, будет замечен.
— Ваш путь в большую литературу не был прямым и быстрым. Какие на нем были главные повороты, события и встречи?
— Я родился и вырос в Красноярске. Мне было 16 лет, когда мы с моим другом Эдуардом Русаковым взяли и сделали собственный самиздатовский журнал — сами себя напечатали. Никакой политики и антисоветчины там не было, нашим ориентиром была «Юность». Но нас разгромили с нечеловеческой силой. Меня исключили из комсомола, в котором я никогда и не состоял, про Русакова написали: «В какой среде воспитывался этот моральный урод?». Сейчас об этом весело говорить, а тогда его мать, советская женщина, которая одна его воспитывала, отец погиб на фронте, прочитав это, сказала, что сожгла все его рукописи. К счастью, это была умная женщина, и через некоторое время оказалось, что она его только напугала. Шел 62-й, десяти лет не прошло, как умер Сталин, еще страшно было.
— Вы пошли учиться на геолога, потому что на гуманитарные факультеты не брали после той истории с самиздатовским журналом?
— Я приехал в Москву и ни в МГУ, ни в Историко-архивный или Литинститут, где я сейчас преподаю писательское мастерство, не поступил. Везде спрашивали про членство в ВЛКСМ, и я отвечал, что я не комсомолец. А еще у меня была злобная характеристика из школы после той «самиздатской» истории. И вот, хотя я готовился на филфак, в результате поступил в геологоразведочный. После первого же курса — практика в Сибири. И я смотрю — ух ты, какая там жизнь-то замечательная! Никто ничего не боится. Свобода! У взрывников-бичей такие шутки:
— Где мое полотенце?
— А какого оно цвета?
— Белое.
— Его красные расстреляли!
Я рассказы всегда писал не для того, чтобы ущучить советскую власть, я свободно и весело описывал то, что видел. Первая моя книжка «Веселие Руси» состоит из таких рассказов. Когда я носил их по редакциям, на меня смотрели как на идиота. Говорили: «Вы же понимаете, что это нельзя печатать?» Раз в год меня, правда, публиковали в «Литгазете» в разделе сатиры и юмора, убирали из текста все серьезное. Мерзкое слово «юмореска» мне потом долгие годы снилось... В 1976 году мне вдруг повезло — два рассказа напечатали в «Новом мире» без цензуры и с предисловием Василия Шукшина. Шукшин к тому времени уже два года как помер, и в редакцию приходили ехидные письма с вопросом: как покойник мог написать это предисловие?
Публикацию, извините, прочитала вся страна. Меня стали звать в редакции, откуда раньше гнали пинками. Но все равно не печатали. Приношу пять рассказов, а мне: это что-то не то, принесите другие. Так и ходил кругами из одного журнала в другой. К тому времени, как возникла идея альманаха «Метрополь», у меня накопилось рассказов двести неопубликованных. Поэтому, когда меня спросили, не хочу ли я в этом поучаствовать, я вопрошавшего просто поцеловал. И мы стали с Аксеновым и Ерофеевым работать над альманахом, потом присоединились Битов, Искандер, Ахмадулина, Рейн, Высоцкий, Вознесенский, Горенштейн, Сапгир и другие.
— На что вы рассчитывали, создавая «Метрополь», и что получили?
— Когда нас спрашивали, зачем вы делали альманах «Метрополь», мы отвечали: чтобы расширить рамки советской литературы. И это была правда. Мы отнесли сборник в Союз писателей, но когда его, совершенно ожидаемо, отказались публиковать здесь, мы его опубликовали на Западе.
К тому времени меня и Ерофеева как молодых талантов приняли в Союз писателей, как раз вышло партийное постановление «О работе с творческой молодежью». Они потом горько об этом пожалели и открыто говорили: приняли двух молодых, а они, мерзавцы, вот что сделали — альманах «Метрополь».
Весь скандал с «Метрополем», кстати, затеяли не власть, не КГБ, а писательские чиновники. Почему они так возмутились? В альманахе сошлись впервые звезды литературы тех лет и звезды андерграунда. Это была почти атомная критическая масса, которую невозможно было не заметить. Чиновники испугались, а вдруг власть «Аксеновых-Ахмадулиных» полюбит. Мы, между прочим, тоже на это слегка надеялись. Увы, и те и другие просчитались.
Происходившее тогда для меня было уникальной жизненной школой, я стал присматриваться к людям: совпадает ли то, что они делают, с тем, что они изрекают? Когда началась перестройка, многие, как сейчас говорят, «переобулись в воздухе». Борцами за демократию стали, например, те, кто прессовал и допрашивал нас за «Метрополь». Ахмадулина говорила мне: «Эти люди ведут себя так, будто я уже умерла и не помню, что тогда было». Имея в виду, как они же одобряли арест Синявского и Даниэля, как громили Солженицына, Пастернака, Бродского...
Я плохо относился к советской власти и так же скептически — к «прорабам перестройки». Все, что сейчас отрицательного у нас в стране есть, это из-за того, что «переобувшиеся в воздухе» снова стали занимать влиятельные посты, врать и обогащаться.
Так вот, после семи месяцев тринадцати дней нахождения в Союзе писателей меня выгнали, низвергнув в андерграунд. А в андерграунде — своя жизнь, и замечательная! Там я встретился, например, с Дмитрием Приговым, Николаем Климонтовичем, Владимиром Кормером, Евгением Харитоновым и другими талантливыми «отщепенцами».
Они мне говорят: а давай еще один альманах сделаем вроде «Метрополя»? Я подумал: ой, плохо будет! Однако в 1980-м мы сделали альманах «Каталог» и выпустили в том же, что и раньше «Метрополь», американском издательстве «Ардис». Но «Каталог» громил уже не Союз писателей, а КГБ, поэтому и обыски у нас были, и вызовы на Лубянку, и так называемые «прокурорские предупреждения». Хотя, поверьте, ни слова антисоветчины там не было — была свобода. Мы ведь писали, что хотели. В «Ардисе» в 81-м году вышла и моя первая книжка «Веселие Руси», а здесь — только в 89-м.
— А жили в то время вы и другие писатели на что?
— Я никогда не жил на писательские гонорары и сейчас не живу. У меня много профессий было. Я работал геологом, в 80-е — разъездным инспектором в Худфонде, где платили копейки, но была совершенная вольница. А много денег писателю и не надо — это развращает. Делал «негритянскую работу», переводил под чужим именем с подстрочника литературу народов СССР. Пригов был профессиональный скульптор, он делал детские игровые площадки, на это и жил.
«Эстафета поколений» заключалась в том, что меня воспитали три больших Василия русской литературы — Аксенов, Шукшин и Искандер, тоже в крещении Василий. Сейчас я все больше понимаю, насколько эти писатели похожи. Для них, как и для любого настоящего русского писателя, Россия — не «эта страна», а «моя страна», какая она ни есть. У «стиляги и антисоветчика» Аксенова в крутом романе «Ожог» есть фраза: «А я вот люблю свой флаг, ничего не могу с собой поделать. Люблю, да и все — и трехцветный, и Андреевский, и нынешний красный».
