Хороший Ерофеев. Анатолий Королёв к юбилею Виктора Ерофеева

Мы почти одногодки. Когда я был ещё записным журналистом в провинциальной газете далеко от Москвы, Ерофеев уже скандально прославился. Грандиозное эхо от рукописного журнала «Метрóполь» (1979) долетело до самых окраин, и потому он старше меня лет этак на двадцать, а то и двадцать пять… с моей колокольни ему скоро сто лет, и писать о патриархе шоковой терапии мне как-то не с руки.

Впрочем, я всегда подозревал, что тот журнал – дело рук самого Ерофеева, по стратегии успеха ему в нашем писательском мире нет равных. Что ж! Скромность – прямой путь к неизвестности, говорил Михалков-старший. Мало кто стартовал с таким пылом и жаром. Тут, пожалуй, Ерофееву пригодилась и дипломатическая жилка отца, и детство в Париже: как известно, это праздник, который всегда с тобой и у тебя же за пазухой.

Тем более странно было однажды услышать мне слова Виктора о том, что он немного завидует мне. Почему? «Ты из провинции, пермяк, твой дед крестьянин (пауза), ты можешь сказать всё, что думаешь про наш народ, мне же (вздох), сынку дипломата, это всегда не с руки». Хм… Я для него уральский самородок. Кусок малахита. Что ж, в этой ремарке есть толика истины: времена переменчивы, у родословного древа всегда цена аукциона, но предки обычно побоку, больше всего писатель не выносит успехи погодков и прочих одноклассников. Тут Ерофеев, как никто, сумел навредить самому себе. Он с молодых ногтей мастерски умел оседлать момент, как ковбой – строптивую лошадь, и жалить чиновную тушу советской писательской номенклатуры копьём пикадора.

Вспоминая время «Метрóполя», он признаётся, что однажды его так достали законы существования советского Союза писателей, что, цитирую: «…я попробовал осуществить свой дьявольский план». Для чего очаровал Василия Аксёнова в тот подходящий момент, когда они оказались рядышком в зубоврачебных креслах под вой бормашины во рту, вот эту боль сверла наш юбиляр и выбрал своим литературным методом борьбы с Левиафаном; как известно, чем больше зуб, тем сильнее болит. Тем приятней расшатывать.

Но шутки в сторону.

Молодость – скоропортящийся товар… Стратегия человечества – мир для молодых – сегодня с головой затопила цивилизацию, старикам тут не место.

Ерофеев отчасти исключение из правил, вот уж кто умеет быть и знаменитым, и молодым. Он был самым юным среди корифеев и в легендарные 70-е годы, да он и сейчас моложав для своих седин. Для многих он в первую голову публицист, шоумен, ненавистник и пересмешник святынь... спорить с мнением Ерофеева в рамках юбилейной колонки мне и глупо, и невозможно. Но! Но на вершине своей популярности он 13 лет рулил первоклассным еженедельным телешоу «Апокриф» на канале «Культура», и раз в месяц на его площадке в зале бывшей ткацкой фабрики недалеко от Курского вокзала собиралась вся культурная элита столицы, без дураков, и свою стратегию Ерофеев выстраивал в духе платоновских прогулок ума под сенью аонид.

Увы, одна из главных бед нашего ареала культуры – отсутствие центра, мы расплевались с умеренностью, разошлись по углам, превратив дубраву Платона в площадку для бокса. В своём стремлении (отчасти наивном, идеалистическом) Ерофеев мечтал залить раны раздоров голубым зельем эфира. В чём – парадокс – по-своему повторял опыт Максима Горького, который в августе 1934-го усадил в президиум первого Всесоюзного съезда писателей рядом с собой и Пастернака, и Бабеля, и Олешу, и Шолохова…

Шоу, где на глазах у ревнивых гостей и аплодирующих статистов наш герой с мраморным лицом цезаря в окружении ассистентов менял костюмы (в рабочий день записывалось сразу четыре эфира), не прибавило ему популярности у коллег, а ровно наоборот.

Кроме того, если ты ставишь себя в ряд телеперсон, над тобой разом нависает дамоклов меч проклятия нашего времени – расизм молодых: ты, чёрт возьми, должен быть молодым, во что бы то ни стало, любой ценой, хоть вон из кожи. А писателю морщины только к лицу. Даже инвалидная коляска не испортит твой имидж, да и для прозы твои залысины – ноль, а вот для индустрии Позы даже волос из носа – это фиаско. Растянуть рекламную паузу навсегда невозможно.

Но мимо!

Смотришь на общую фотографию молодых и красивых героев атаки на СССР в мастерской Бориса Мессерера – и… и умолкаешь от горечи. В итоге все перессорились. Почему мы не умеем хвалить друг друга? Почему жизнь так пронзительна?

Пользуясь редкой возможностью, признаюсь – на первое место ставлю его дарование просветителя: так, например, эссе Ерофеева о маркизе де Саде (1973) стало лично для меня открытием феномена, который вот уже 200 лет как терзает, держит, изводит в напряжении философскую мысль человечества дерзкими панегириками панэротизму. Наглядные плоды этой сексуальной пандемии налицо.

Если представить В.В. Ерофеева как план города, то он парижанин-москвич. На той карте его магический дом стоит где-нибудь на углу Плющихи и Boulevard Raspail (у Виктора, конечно, другой ориентир…). Но такого города нет и не будет, отсюда проблемы. Ты живёшь там, где тебя фактически нет. А бродишь невидимкой по бульвару, где на тебя и не оглянутся.

Мы долго присматривались друг к другу, были знакомы шапочно, только кивали и познакомились рукопожатием лишь в Италии, в 2006 году, во время уникальной поездки литераторов автобусом по маршруту Болонья – Верона – Перуджа, к финальному пункту в Сан-Гальяно! К развалинам католического храма из фильма Тарковского «Ностальгия».

Ностальгия – ключ к Ерофееву, он ностальгирует по идеальной оставленной им России, будучи москвичом с улицы Плющиха.

Свою прозу он выстраивает как отрицание краеугольных камней русской литературы: есть Сонечка Мармеладова, а вот вам «Русская красавица», есть Кремль на Боровицком холме, а как вам «Акимуды» с царством покойников? Есть вождь – дедушка Ленин, а вот вам «Жизнь с идиотом»... этот камнепад краеугольных камней не простят нигде и никогда никакому писателю.

Что ж, получи! Ты этого хотел, Жорж Данден…

Выписываю беглой колонкой то, о чём не сказал:

Он умеет контролировать даже отражение в зеркале.

Он человек глубоких страстей, но скрытен – и живёт по Шекспиру: нельзя носить своё сердце на рукаве, чтобы его клевали вороны.

Россия больна! Но рецепт лечения – его личное ноу-хау.

А Запад застёгнут на пуговицы, вся нагота – показуха, это общество задраено наглухо, без ширинки. Там ему скучно.

Ему не повезло (не уверен, и всё же…) с однофамильцем, Венечкой Ерофеевым, алкогольный шарм эпопеи «Москва – Петушки» подпортит картинку невольным сравнением любому из нас.

И последнее.

Свой заголовок я позаимствовал у юбиляра – «Хороший Сталин» (2004), что ж, Ерофеев умеет дразнить гусей – вы думали, что это про Сталина, ха!

Это тёплая сердечная книга о жизни отца, дипломата и переводчика, в сталинскую эпоху, она написана ясным языком без завихрений стиля и – надо же! – с иронией к самому себе, гуттаперчевому барчуку советской номенклатуры.

Что сказать?

Чем дальше от могильного холодка кумира (речь о маркизе де Саде), тем больше душевного солнца озаряет страницы застенчивой исповеди, чем меньше геометрии Елисейских полей в душе московского парижанина, тем больше оттепели, сосулек и лужиц от солнышка в кривоарбатских переулках вокруг сталинской башни МИДа, где, кажется, был когда-то прописан наш москвич. Радикализм узника Бастилии, философия тела, показные распятия Бога, мания отрицаний, ей-ей, нелёгкая ноша для русских мальчиков. Мы иначе устроены. Вспомним хотя бы отчаянную мизантропию завещания маркиза, который повелел не подпускать к мёртвому телу на пушечный выстрел ни скальпель патологоанатома, ни священника, ни родню. К вечеру завещал уничтожить останки и ночью скрыть все следы от могилы с лица Франции и Земли, засадив вдобавок секретное пятно от лопат колючим кустарником. Всё вышло точно наоборот: вскрыли, отпели, поставили крест. Одним словом, на фоне такого вот садистического апофеоза – ударом куском льда по виску вечности – все шалости нашего постсоветского постмодернизма покажутся игрой в песочнице.

Со «столетием», Виктор!

Анатолий Королёв