К 95-летию Василия Шукшина. Интервью с Алексеем Варламовым
— Алексей Николаевич, в каждом интервью, посвященном писательскому юбилею, у нас обязательно есть вопрос, связанный со школьным пониманием его произведений. Наши дети в 7-м классе проходят рассказ «Чудик», причем часто интерпретируют главного героя как сумасшедшего, человека со странностями. Причем ребята категорически заявляют, что не хотели бы встречаться в жизни с такими людьми. Как убедить их в обратном? И, кстати, в школе принято сравнивать Чудика и Юшку — героя рассказа Платонова. Правильно ли это?
— Я думаю, что если «проходить» Шукшина в школе, то начать надо обязательно с рассказа детям о его жажде учиться, о том, как трудно было деревенскому парню получить образование и как он был благодарен всем своим учителям. Как любил узнавать новое, запоминать, воображать, как обожал читать книги, даже воровал их из школьного шкафа (я думаю, во многом именно духовная жажда привела его в литературу). Этим он действительно близок Андрею Платонову, тоже, как сказал бы Шукшин, «выходцу из деревни» (хотя, строго говоря, Платонов был рабочим по отцу, крестьянином по матери и родился в Ямской слободе близ Воронежа). Но обоих действительно притягивали люди неотмирные, странные, чудные: бродяги, философы, искатели правды и красоты. Вот это всё, я думаю, и надо объяснять. Как у Солженицына в «Матренином дворе»: «Все мы с ней рядом жили и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша».
— Вообще пытался ли Шукшин создать образ «советского юродивого», ввел ли он в нашу литературу новый тип литературного героя?
— Честно говоря, не уверен, что Шукшин при всей его жажде знаний знал о существовании юродивых и юродства на Руси или, по крайней мере, всерьез об этом феномене задумывался. Но вот то, что его влекли крайности и странности человеческого характера, — это факт. Тут другое интересно: проследить эволюцию чудиков в его прозе и, говоря шире, разные грани их «чудачества». Оно не всегда такое милое и трогательное, как в хрестоматийных «Сапожках», «Микроскопе», «Степке», «Алеше бесконвойном» — или в том же «Чудике». Другая сторона этого явления — жутковатый Спирька из «Сураза», трагичный Колька Паратов из рассказа «Жена мужа в Париж провожала» или Бронька Пупков из гениального «Миль пардон, мадам!». Наконец, и Глеб Капустин из рассказа «Срезал» тоже ведь своего рода чудик, только злой, обиженный, мстительный. И все это, конечно, типично шукшинские герои. Других таких нет ни у кого. Он их разглядел, вытащил на свет божий и как режиссер поставил в самый центр скорее даже русского, а не советского мира.
<...>
— Если составить карту России Шукшина, какие точки нужно на ней обязательно отметить?
— Его география в первой половине жизни примерно такая: Сростки — Бийск — Сростки — Калуга — Владимир — Подмосковье — Севастополь — Сростки — Москва (ВГИК). Это период с 1929 по 1954 год.
А дальше учеба во ВГИКе и очень непростое, драматическое врастание в Москву, получение московской прописки с помощью бывшей секретарши Ленина Ольги Михайловны Румянцевой (в ее честь он назовет младшую дочь). После этого Шукшин будет много ездить, в том числе и за границу, но главное, конечно, — малая родина, которая нынче так им гордится и с которой при жизни его связывали весьма непростые, я бы даже сказал, конфликтные отношения, что особенно проявилось после выхода фильма «Печки-лавочки», фактически не принятого ни властями, ни общественностью Алтая. Нет пророка в своем отечестве — это как раз про Шукшина (как и то, что «они любить умеют только мертвых», но это отнюдь не в осуждение шукшинским землякам говорится, мы все здесь хороши).
