Классик при жизни. Интервью с Алексеем Варламовым к 85-летию Валентина Распутина
— Алексей Николаевич, еще при жизни Распутина было очевидно, что он создает классические тексты? Обычно на это уходят десятилетия, как объяснить такое «ускорение»?
— История Распутина — это история невероятного писательского успеха. С самых первых его повестей — «Деньги для Марии» и «Последний срок», стало понятно, что в русскую литературу пришел писатель со своей темой, своей интонацией, внутренне очень свободный и при этом современный, живой, сердечный. Это была та проза, которой так тогда не хватало, а ее автору невозможно было не поверить. Когда кругом лгут, льстят, пускают пыль в глаза — вдруг появляется человек, говорящий правду, да при этом не в «сам-» и не в «тамиздате», — это дорогого стоило. Здесь действительно тот самый случай, когда писатель становится классиком и властителем дум при жизни, и с этим вынуждены считаться все, включая власть. Плюс, посмотрите, сколько превосходных экранизаций и театральных постановок.
— Деревенская проза, к которой принадлежал Распутин, в каком-то смысле была завуалированным возвращением к народности и исконной религиозности русского народа?
— Деревенская проза была, прежде всего, голосом русской деревни, за счет которой было построено могущество СССР, и люди, которые эту литературу создавали и о народной жертве свидетельствовали, свою миссию хорошо осознавали. То было, по сути, последнее по-настоящему крупное национальное явление в нашей литературе, мощное, влиятельное, владеющее умами и сердцами, после чего литература стала распадаться, атомизироваться, терять свои внутренние связи, свой пафос. Каждый писатель сделался сам себе голова. Там же было ощущение принадлежности к чему-то общему, корневому, общественное служение, гордость за деревенское происхождение и боль за деревенскую судьбу. Это очень хорошо чувствуется и у Шукшина в его рассказах, и у Василия Белова, и, конечно, у Валентина Распутина. Но оказалось все в итоге не столько возвращением, сколько расставанием.
— В отечественном контексте возможно осознать грань между военной прозой и «антивоенной». «Живи и помни» — это второе, первое или комбинация поджанров?
— А вот как раз антивоенной-то у нас почти и не было. Ну, может быть, Окуджава. Отчасти Астафьев в повести «Пастух и пастушка». А по большому счету вся советская военная проза, «лейтенантская», «генеральская», вся «окопная правда», повести и романы Василя Быкова, Юрия Бондарева, Константина Воробьева, Виктора Некрасова, Вячеслава Кондратьева, Виктора Курочкина, Евгения Носова пацифизма в себе не несут. Как, впрочем, нет в них и ярко выраженного победоносного начала. Но была война как нужда, как неизбежность, как работа, как испытание, как проверка человека на прочность. А вот «Живи и помни» — вещь поразительная тем, что написана она человеком из поколения, в войне не участвовавшего. И ключевое в ней, конечно, — образ русской женщины. Это вообще очень по-распутински, когда женщина сильнее, ярче, интереснее, чем мужчина (потом то же самое будет в повести «Дочь Ивана, мать Ивана»). И весь наш нынешний литературный феминизм, всех современных «авторок» надо отправить к Валентину Григорьевичу на выучку. Никто не понимал, не чувствовал, не сострадал женщине, как он. Но и сколь страшна эта повесть в своей подробности и достоверности, сколь трагична, сколь неподсудна ни уму, ни сердцу. Тут не в жанре дело, а в веществе прозы. Распутин умел слушать, умел любить, жалеть, умел не осуждать — вот в чем был его писательский и человеческий талант.
<...>
— Его набор текстов из школьной программы — «Последний срок», «Прощание с Матерой», «Живи и помни» (и повесть «Уроки французского», но это в младшей школе) — вас как критика устраивает? Что изучают из его наследия в Литинституте?
— Валентин Григорьевич написал не очень много, и, может быть, поэтому практически все им написанное так ценно. Но к этому списку я бы обязательно добавил рассказы «Рудольфио», «Василий и Василиса», «Наташа», «Что передать вороне», повесть «Пожар» и его великолепную книгу «Сибирь, Сибирь». И в Литинституте мы со студентами об этих произведениях, конечно, говорим.
— В активной политической деятельности Распутин как биографическое лицо отделялся от Распутина-прозаика? Или за письменным столом и «на баррикадах» действовал один и тот же человек? Можно ли считать, что национальная, консервативная Россия, за которую ратовал Распутин, осуществится? Или то, что мы видим в наши дни, идет вразрез с мечтами времен перестройки?
— Я думаю, дело тут не только в России, которую он бесконечно любил, но и в целом в развитии цивилизации. Валентин Григорьевич, как мне представляется, не слишком понимал и уж точно не принимал, куда и зачем движется человечество. Он был природный человек, земляной, корневой, и именно разрыв с первоосновой казался ему самым опасным. И у нас, и в других странах. Как высказался по схожему поводу Игорь Шафаревич — две дороги к одному обрыву. Распутин нередко выступал на эти темы в своей публицистике и с интервью. Конечно, как писатель, как философ автор «Прощания с Матерой» был глубже, убедительнее, чем общественный деятель и публицист. Иные из его высказываний вызывали у многих сожаление, недоумение, несогласие, достаточно вспомнить его резкое расхождение с Астафьевым, который совершенно иначе оценивал происходящее в стране. Но при этом про Распутина можно точно сказать, что он никогда не лгал, не приспосабливался, не спекулировал и не искал личной выгоды, всегда оставаясь абсолютно искренним человеком.
А для понимания его взглядов я бы очень всем посоветовал прочитать недавно изданную его переписку с ближайшим другом, с его тезкой — замечательным критиком Валентином Курбатовым. Они писали друг другу в течение нескольких десятков лет, и в этих письмах можно открыть для себя нового, неизвестного Распутина и понять очень важное и в нем, и в российской истории.
