Кто оплачет ворона? Андрей Волос об итогах пребывания России в Средней Азии
Один из лучших русских писателей – Андрей Волос – подводит для читателей журнала «Хан-Тенгри» итоги пребывания России в Средней Азии. Они – неоднозначны.
От редакции
Перепечатывая исторический очерк писателя Андрея Волоса, опубликованный несколько лет назад в журнале «Новый мир», редакция журнала «Хан-Тенгри» исходит из того, что фундаментальные очерки – а перед вами вполне себе фундаментальная работа – во-первых, не стареют, а во-вторых, обязательно должны дойти до своего читателя. Этот очерк написан как будто бы специально для читателей журнала «Хан-Тенгри». Более того – Андрей Германович сам предложил его нашему журналу. Мы рассчитывали предварить публикацию хотя бы небольшим интервью с писателем, лауреатом Государственной премии РФ, премий «Антибукер» и «Москва-Пенне», однако Андрей Германович с восточным изяществом уклонился: «Что я могу сказать о взаимоотношениях России и Средней Азии? Известное мне лежит на поверхности, глубинное сокрыто от глаз и не может быть облечено в слова...»
Но в том-то и дело – с большими писателями такое случается – что в очерке, который мы предлагаем вашему вниманию, за известными (и не очень известными) фактами открывается нечто глубинное, что действительно очень трудно облечь в слова.
Вы можете убедиться в этом сами, прочитав очерк до конца.
1
В начале мая 1997 года я провел несколько дней в штабе мотострелковой бригады Министерства обороны Республики Таджикистан.
Штаб располагался на окраине города Ходжента — так издревле озвучивает его русский язык. Если написать «Худжанд», это будет чуть ближе к истинному звучанию, но все же не так, как на самом деле, поскольку у нас нет буквы, означающей слитное звонкое произнесение «дж».
Штаб занимал территорию примерно с футбольное поле. По периметру его огораживал крепкий забор. Внутри — плац и несколько небольших зданий, выжелченных крепким азиатским солнцем: казарма, столовая, кое-какие службы. И собственно штаб, одна из пыльных комнат которого являлась кабинетом комбрига.
Сам он был щеголеватым полковником лет тридцати пяти — русский, родом из Воронежа. Еще год назад нес службу в чине майора 201-й дивизии МО РФ, дислоцированной в Душанбе. Перейдя из российской армии в таджикскую, вспрыгнул сразу на две ступени карьерной лестницы.
Дел у комбрига хватало. Помимо тех, что являлись его служебными обязанностями, было еще почти столько же совсем иных: его должность, позволявшая в принципе поднять «в ружье» целую бригаду, делала полковника одним из самых авторитетных людей Худжанда.
Поэтому мы то и дело срывались с места и мчались на очередную «стрелку». Речь всегда шла о вещах существенных — как правило, о деньгах. Иногда нас ждала одна сторона бизнес-конфликта — с жалобой на вторую, иногда сразу обе. Стороны желали восстановления справедливости. Меня в дела не посвящали, я ловил обрывки разговоров краем уха. Было понятно, что у комбрига просили суда и защиты, обращаться же за таковыми в какое-либо иное место считали делом бессмысленным. Если не опасным. Перед встречей комбриг никогда не забывал переодеться в спортивный костюм.
Вероятно, все это он делал не совсем бесплатно. Денег в бригаде не было. Жалованье не платили. Чтобы залить в бак уазика десять литров бензина (из тех трехлитровых банок, которыми торговали на перекрестках веселые подростки с папиросками), комбриг вызывал к себе начфина. Того долго искали и в конце концов вынимали откуда-то пьяным. Честно глядя на командира, начфин выворачивал карманы своей капитанской формы, потом долго гремел ключами, чтобы продемонстрировать угрюмую пустоту сейфа…
Между тем время было неспокойное: совсем рядом, буквально за парой горных хребтов, моджахеды Ахмад-шаха Масуда сдерживали вооруженные отряды талибов, рвущихся к границам Таджикистана. Талибы хотели перенести афганскую войну на территорию бывшего Советского Союза, который в свое время — и совсем недавно — капитально в ней проучаствовал на их собственной территории. В самом Таджикистане война (жестокая, беспощадная, кровопролитная, но оставшаяся почти неведомой миру)только-только утихла. Воспоминания о ней были куда как свежи: и мирные люди, и бывшие боевики говорили о том будущем, которое могло наступить, если Ахмад-шах даст слабину, с опаской и отвращением.
— А если все-таки? — спрашивал я. В одном кармане лежал диктофон, в другом блокнот, однако я давно усвоил, что комбриги не любят письменных и звуковых свидетельств, а потому полагался на память. — Если все-таки прорвутся, сколько продержится бригада?
Комбриг щурился на солнце, валившееся в не обремененное занавесками окно.
— Двадцать минут, — отвечал он, пожав плечами. — Двадцать пять — от силы.
Его ответ меня озадачивал.
— Что, правда? А сколько в бригаде всего? — Я крутил ладонью, имея в виду как матчасть, так и людские ресурсы, которые должны победно хлынуть навстречу противнику. — Сколько всего выйдет?
Комбриг снова щурился — теперь уже на меня.
— Я знаю, сколько точно не выйдет, — отвечал он по-военному четко. — Двадцать шесть бэтээров и вся танковая рота. Потому что для них — ни солярки, ни аккумуляторов. А по факту, может, и больше.
Мы помолчали.
— Ладно, поехали, — вздохнул комбриг, беря со стола фуражку с неправдоподобно красиво загнутой тульей. — Надо там поговорить кое с кем…
Я был готов.
Оставалось только шагнуть за порог, и в принципе мы могли бы сделать это молча. Однако, вероятно, мои вопросы и его ответы бросили на действительность некий новый свет, не столько проясняющий дело, сколько показывающий, насколько оно запутанно.
Поэтому комбриг расстроенно вздохнул и пробормотал, как будто недоумевая:
— Вот занесло-то, ядрена копоть! И куда, спрашивается, лезли?!
И посмотрел на меня так, как будто именно я должен был ответить на его вопрос.
Но в ту пору я, кажется, над этим еще не задумывался.