Младенчество. Рассказ
Полумрак, тепло — это все, что смутно помнится из самого начала. Когда я после говорил маме: «Помню, как ты кормила меня грудью», — она смеялась: «Ты выдумываешь. Ты не мог этого запомнить». Природный голод и его насыщение — быть может, и вправду это воспоминание пригрезится после. Но то живое тепло, которое и есть «мама», и тот боковой свет, что рассеивал мрак... Не ум, не сознание сохранили это тихое и спокойное ощущение, — они лишь краем ухватили что-то, — но сама телесная память: то мое крошечное тельце и глаза, которые я иногда открывал, схватили именно это.
После брат расскажет: «Мы с мамой ходили покупать подарок для папы, на день рождения, и купили настольную лампу...» Вот откуда шел этот тихий свет! Я родился, и через два месяца появилась лампа. Она стояла на столе, мама прижимала меня к себе, и, приоткрывая глаза, умиротворенный, я ловил косые лучи, и темнота вокруг расступалась.
Лампа, странное существо, будет жить рядом все детские годы. И позже, ребенком «взрослым», я любил разглядывать этот смешной грибок с длинным «хвостом». Оплетка у шнура была матерчатая, коричневая с тиснением. Самый его конец — почти самостоятельное существо: черный штепсель с металлическими стерженьками. Остальное тело лампы — это круглая сияющая подставка, крепенькая черная ножка, которая расширялась кверху, лысая прозрачная головка — и на нее насаженный блестящий полукруглый купол с «пимпочкой» на макушке. Этот купол не раз отразит детские мордочки — и я, и брат с неизбывным любопытством смотрелись в это металлическое выпуклое зеркало, наблюдая, как смешно укрупняется в отражении нос и как сдавливается остальная часть головы. А если поднести поближе указательный палец, его подушечка с рубчатыми волнистыми завитками «отпечатков» вспухала до невероятных размеров.
Полумрак, разгоняемый настольной лампой, тепло, уют — первые ощущения, смутные, но постоянные. «Ты не мог этого помнить, ты был очень маленький...» Но я помнил, и даже года в три это ощущал в себе как воспоминание. События ранней жизни, конечно, уходят в «мир теней» нашего сознания, но этот постоянный полумрак, постоянный сбоку идущий свет, это тепло были во мне и вокруг меня.
Тепло, которое меня окружало, было родное. А дальше был совсем другой мир, и в нем — чувствовал ли я это в первые свои дни и месяцы? — мне предстояло жить.
«Когда», «где», «как» — это приходит потом, и мама веселым голосом не раз сообщит:
— Вы оба родились на Лесной, в «имени Крупской».
Позже я видел это здание. И папа, наверное, подходил сюда, приносил что-то из «разрешенной» еды, потом снизу смотрел на окна, и в одном из них показывалась мама... Брат рассказал однажды, как они с папой пробрались внутрь с коробкой конфет, как долго поднимались по лестнице, как конечно же их к маме не пустили, да и коробку не приняли. А я должен был лежать в какой-то другой палате, где лежали такие же спеленатые, беспокойные свертки и откуда их время от времени выносили к родительницам — кормить.
Обстоятельства, впрочем, не заключались только в этих «когда», «где» и «как». История появления на свет слишком связана с жизнью родителей. Отец был адъюнкт академии, жили они с мамой и братом по частным квартирам, снимая какую-нибудь крошечную комнатку. Научные интересы отца никак не совпадали с его «жизненными обстоятельствами». Появлялась то одна, то другая хозяйка, готовая сдать комнату, но лучше, чтобы «без детей» и уж по крайней мере «не больше одного». К этому — постоянная нехватка денег... Мое рождение могло стать катастрофой для научной карьеры отца. В академии он подал рапорт с просьбой отчислить его из адъюнктуры по жизненным обстоятельствам. Из редких фраз, которые я позже слышал от родителей, можно было начертать возможное — и не случившееся — будущее: после рождения второго сына семья перебирается в Киев... Почему именно Киев всплывал как место, способное приютить семью «странствующего офицера», уже не узнать никогда. Но академия не захотела потерять своего выпускника, которому дала диплом с отличием, тем более что он уже показал себя настоящим ученым. И все-таки долгожданная комната появилась не сразу.
— Отец не мог нас забрать из роддома, негде было жить...
Спустя многие годы эта история утратила драматизм, из мира поступков переместилась в мир «повествовательный», потому мама и могла говорить об этом улыбаясь. Военно-воздушная академия имени Н.Е. Жуковского чуть поваландалась, но дала-таки своему адъюнкту комнатенку в шестиэтажном доме, на самом верху. Здесь я и начал запоминать мир, сначала не умом, но только своим тельцем.
Полумрак, тихое свечение, тепло... Было и еще одно состояние, которое я не мог не почувствовать, — ночь. Дальше...