Олеся Николаева: «Стихам предшествует звук, а прозе – картина»

Олеся Николаева, участница но­вого проекта МХАТа «Сезон стихов: Третья сцена», призванного «при­гласить» поэзию на театральные подмостки, рассказала «ЛГ» о мод­ных молодёжных веяниях в ис­кусстве, о размывании критериев в оценке творчества и о том, почему поэтам не стоит унывать.

– Главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин под­чёркнул контраст между вашими стихами и прозой. В поэзии он отметил сложность, в прозаиче­ских текстах – демократичность и доступный язык. Согласны ли вы с таким разграничением?

– Пожалуй, Сергей Иванович прав. У поэзии и прозы – разные цели. Поэ­зия – это иноязык, позволяющий дать словесное обличье незримому. А в про­зе важен подтекст, который заключён в текст, прозрачный и понятный. Я люб­лю внятный сюжет, зримое пластиче­ское пространство, в котором развора­чиваются события, характеры героев с их речевыми характеристиками, – это всё требует определённости.

И потом – написанию стихотворения предшествует звук, а прозы – картина, какой-то визуальный образ, несмотря на то, что и звук может потом создать зримый рисунок, а течение прозы – разбудить голоса персонажей. Иногда, когда герои уже определены, они начи­нают сами разговаривать меж собой, а потрясённый автор лишь слушает да записывает за ними.

– Вы сами не раз говорили о том, что на вашу поэтику серьёзно повлияла православная культура. А что формирует творческую пози­цию нынешних студентов Литин­ститута?

– Мои студенты – по сути, ещё под­ростки. На них, конечно, порой влияют разные поветрия молодёжной моды – от рэпа до сентиментальной попсы, от нигилистических настроений до черну­хи, и это не вяжется с их собственны­ми образами юных и светлых людей. С большим изумлением узнала от них в прошлом году о Монеточке, Гнойном и Оксимироне, которых они мне предло­жили послушать. Но я надеюсь, что это возрастные явления, и те прекрасные образцы поэзии, на которые я постоян­но ссылаюсь на своих семинарах, сыгра­ют свою роль.

– С одной стороны, сегодняшние поэты не собирают стадионов, с другой – настойчиво выходят к зрителю, слушателю. Как лично вы относитесь к новым форматам, рассчитанным на визуальное вос­приятие?

– Я это принимаю как данность. Все говорят об угасании интереса к поэ­зии. Но если почитать статью Тыняно­ва «Промежуток» и некоторые выдерж­ки из воспоминаний Георгия Иванова о литературной ситуации 20-х годов прошлого века, то можно сказать, что такое ощущение имеет свойство повто­ряться. И, хотя это досадно, поэтам не стоит унывать, ведь их блаженство всё равно остаётся при них. Может быть, надо искать какие-то новые формы чтения поэтических текстов: например, в Китае два театра поставили спектак­ли по моим стихам – с использованием музыки, пантомимы, спецэффектов... Я была потрясена этим зрелищем. Сейчас мы попробуем сотворить нечто подобное во МХАТе.

– Как меняется интерес к клас­сическому стихосложению? Оста­ётся ли оно базой для творчества?

– К сожалению, многие люди, пишу­щие стихи, мало знают классическую поэзию, а порой и не понимают её. Кроме того, постепенно атрофируется стремле­ние овладеть тем, что называется «сти­хотворной техникой»: немногие сейчас ею владеют, ещё меньшее количество людей могут сделать её служанкой сво­его вдохновения. К тому же размыва­ние всяких критериев в оценке поэти­ческого творчества и огромный наплыв «как бы стихов» в интернете, в том чис­ле «как бы верлибров», расхолаживают стихотворцев: мол, зачем мне нужно как-то напрягаться, заморачиваться, звать рифму, идти за ней, искать точ­ное слово, выстраивать стихотворение, чтобы оно стало художественным изде­лием? А в случае с верлибрами я очень часто сталкивалась с тем, что за разроз­ненными и ничем не связанными меж собой строками, напоминающими то ли мысли спросонья или с похмелья, то ли невнятный черновик, то ли вообще про­бу пера в попытке написать прозаиче­ский отрывок, кроется просто неумение нарисовать словесный рисунок. Я встре­чала у начинающих стихотворцев такое выражение: «Высшее мастерство – это преодоление мастерства», и это верно, я сама так говорю. Но когда этим пра­вилом начинают руководствоваться те, у кого не только мастерства, но и эле­ментарного ремесленного навыка нет, то это звучит немного пародийно. Харизма ищет словесного выражения, и если тот, кто её ощущает в себе, не найдёт своего языка, не научится на нём мыслить, то и она оскудеет и развеется.

– Какие тенденции вы можете отметить в современной прозе?

– Ну, тут я не рискую делать какие-то обобщения, поскольку есть несколько романов, о которых писали как о зна­чительных явлениях, а я их не читала. Поэтому, не претендуя на особое зна­ние об этом предмете, замечу только, что наиболее интересными мне кажутся авто- и просто биографические романы, написанные реалистическим, жёстким мужским пером. Вот и я тоже хочу напи­сать сейчас нечто такое. На мой взгляд, сейчас наблюдается особый интерес к прозе non-fiction.

– Как вам удаётся заниматься и поэзией, и прозой, уделять вре­мя преподаванию? Что в настоя­щее время в приоритете?

– Я только что написала рассказ и семь стихотворений. Но готовлюсь к написанию нового биографическо­го романа: пока что читаю материалы к нему, прежде чем сделать первый пры­жок. Размечаю пространство, расстав­ляю персонажей…

А энергетические затраты… Они восполняются. И, наоборот, когда я ничего не пишу, начинаю чувство­вать, что у меня в душе хаос, от кото­рого я устаю.

– Существует ли в век прогресса и технологий культура семейного чтения? Если да, то в какой форме?

– К сожалению, насколько я могу это наблюдать, семейное чтение ухо­дит в прошлое. Я ещё имела удоволь­ствие читать русскую классику вслух с моими детьми 11–12 лет: «Повести Белкина», «Героя нашего времени», «Мёртвые души», «Ревизора», «Село Степанчиково» и «Дядюшкин сон», я уж не говорю про Священное Писа­ние. Летом, во время каникул, после обеда мы садились в маленькой сто­рожке и читали – часа три. Иногда – ещё и на ночь. Но нынешние дети прочно засели в интернете, и, как мне сказала одна очень «продвинутая» девочка, дочка моих друзей: «Наташа Ростова мне совсем не понравилась: дурочка какая-то…»

Это мне совсем непонятно: я вспоми­наю, как в 14–15–16 лет ночи напро­лёт читала и Толстого, и Достоевского, и Гоголя: читала и не могла оторваться.

– В этом году вы получили пре­мию журнала поэзии «Арион», в 2006 году – национальную премию «Поэт», семь лет назад – стали лау­реатом Патриаршей литературной премии… В чём особенность преми­альной системы в литературе? Что значат премии для вас лично?

– Для меня это каждый раз было очень большой радостью и неожидан­ностью: особенно премия «Поэт». Дело в том, что за два года до этого у меня в буквальном смысле отобрали Пуш­кинскую государственную премию, которую мне присудили члены жюри, все – очень уважаемые мною писате­ли. Это была некрасивая интрига, все тайные подробности которой мне рас­крылись самым невероятным образом («всё тайное становится явным»). Исто­рия получила огласку, об этом были газетные статьи, а члены жюри даже писали письмо Президенту, поскольку получилось так, что их совокупными стараниями и мнением пренебрегли, сочли его за ничто. Да и я описала всё это в своем автобиографическом рома­не «Тутти». Премия «Поэт» помогла мне вспоминать эту историю с улыбкой.

Ну и, конечно, все другие премии мне дороги, тем более что я – человек «беспартийный», не принадлежу ни к какой «группировке», и поэтому вся­кая премия для меня – это не поддерж­ка единомышленников, а знак профес­сионального признания.

– И такой вопрос о традиции наставничества в литературе: насколько она актуальна сейчас? Кого вы считаете своими главны­ми учителями в творчестве?

– Я выросла в писательской среде и с подросткового возраста с жадным интересом прислушивалась к разгово­рам о литературе, некоторые из кото­рых вели у нас дома Семён Кирсанов, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Андрей Битов, Вильгельм Левик и дру­гие писатели. Ходила я и на секции поэзии и художественного перевода в ЦДЛ, и на семинар Слуцкого, и сама училась на семинаре Евгения Винокурова. Везде можно было услышать что-то ценное и полезное. Замечатель­ным знатоком поэзии был Александр Межиров, которому я внимала с насла­ждением, наматывая себе на ус. Можно сказать, что я училась тонкости пони­мания, рассуждения и оценки у Оле­га Чухонцева, у Александра Кушнера и его жены – подлинного ценителя поэ­зии – Елены Невзглядовой, и у кри­тика Ирины Роднянской. Были мне дороги некоторые суждения о поэзии Евгения Евтушенко, и Андрея Возне­сенского, и Евгения Рейна, и моих дру­зей-поэтов: Виктора Гофмана, Нико­лая Кононова. Всё это я обдумывала, примеряла на себя, с чем-то спорила, с чем-то категорически не соглашалась и отвергала. А ещё я училась у русских классиков: просто медленно читала и перечитывала, стараясь понять, как именно это «сделано». Своими учите­лями я считаю Достоевского и Лескова, Пушкина и Иннокентия Анненского, Блока и Ходасевича, Цветаеву и Ахма­тову, Пастернака и Мандельштама.

«ЛГ»-ДОСЬЕ

Олеся Александровна Николаева – поэт, прозаик, эссеист. Родилась в Москве, окончила семинар Евгения Винокурова в Литературном ин­ституте им. А.М. Горького. Руководитель семинара поэзии, профессор.Автор более пятидесяти книг стихов, про­зы и эссеистики. Произведения переведе­ны на английский, французский, немец­кий, испанский, итальянский, греческий, китайский и другие языки.Лауреат национальной премии «Поэт», Патриаршей литературной премии, пре­мии Правительства РФ и других россий­ских и международных премий.