Прогулки с Синявским
1.
Андрей Синявский — давний мой герой. Когда-то в писательском пионерлагере, куда члены Литфонда сбагривали на лето своих детей, в ночной девичьей спальне над ним тоже был суд.
Одиннадцатилетние писательские дочки, среди которых оказалась и дочь общественного обвинителя, напитавшись дома подробностями дела Синявского и Даниэля, воспроизводили довольно ловко и точно все завороты родительских выкладок, выводов и оценок.
Детские уста гневно выкрикивали:
— Клеветнические измышления, порочащие советский народ! наших женщин! нашу литературу! Чехова — и то не пожалел!
Я любила Синявского. Это был первый в моей жизни страдалец. Благородный человек, попавший в лапы пионервожатых, прыщавых комсомольских деятелей, заправляющих игрой «Зарница», потрепанных лысеющих дядек с идейным взором бесцветных глаз, а главное — всех этих теток с перманентом или с пучками на голове, всех этих инструкторш РОНО, посещающих педсовет и стучащих по столу концом нетерпеливой шариковой ручки. Да, попался, видно, влип. Стоит теперь один перед всеми этими директоршами, училками, — все на уроке разучивали правила октябрят, писали сочинение о Родине, читали в «Родной речи» о металлургическом комбинате, а он рисовал под партой клоунов, пиратов и королей или смотрел в окно, или думал о чем-то таком значительном и своем, отчего глаза наполняются до краев картинами нездешних мест. По глазам его и узнали.
Вот и выволокли теперь его за ушко из-за парты, вызвали родителей, мурыжат и мучают живую душу.
— Родина его воспитала, все ему дала, а он, а он!..
— Так это же литература, а не жизнь! — отбивалась я. (Так говорила моя мама.)
— Надо же различать героя и автора! (Так говорил мой отец.)
— «Взять бы Чехова за его чахоточную бороденку» — это же написано от лица графомана! Почему эти слова вменяют автору? (Так говорил кто-то из родительских гостей — Анатолий Гладилин? Давид Самойлов? Булат Окуджава?)
— «Женщины, как беременные таксы, ползут по улицам» — это же о настроении, а не о женщинах! (Кто-то — из них же: Семен Кирсанов? Юрий Левитанский? Владимир Максимов?..)
Неосведомленная часть спальни на глазах просвещалась и примыкала то к обвинительной стороне, то к группе защиты. Кто-то с кем-то переставал дружить. Ничего. За Синявского не жалко было и пострадать… И согрешить тоже, подслушивая у родительской закрытой двери взрослые разговоры, которые тогда, в десятилетнем возрасте, подожгли во мне фитиль этого особого отношения к незнакомому мне человеку. Я за него «болела».
Кстати, потом я это пересказывала его жене — Марье Васильевне Розановой, и она, улыбаясь своей особенной улыбкой, сказала, что детские воспоминания вполне адекватны тому, что происходило на процессе Синявского и Даниэля и вокруг него.
С детства — по выраженью глаз, по повадке и обороту речи опознавала я этих людей доброй воли, вечно кому-то протягивающих свою руку помощи и при этом всегда готовых дать по рукам.
«У меня разногласия с советской властью стилистические».
Удивительно, как это изящное и компактное утверждение, не претендующее ни на что, поставило вдруг все на свои места и, само о том не подозревая, сделалось формулой жизни целой социальной группы, не вписывавшейся, не укладывавшейся, не состоявшей, то есть попросту не желавшей иметь ни этого шила, ни этого мыла. Ни этих pro, ни этих contra. Никаких идеологических доминант. Никаких идеологий, поставленных во главу угла. Ибо человек — существо не идеологическое. Он есть существо образное, штучное, стилистическое, художественное, сотворенное и творящее, светящееся и мерцающее, закрученное из стихий земли и достигающее небес.
Когда Синявский под конвоем шел на допрос, он всегда читал «Богородице Дево, радуйся!». И был свободнее многих и многих, которые оставались на воле, ходили сами по себе и делали что хотели. Кстати, «Прогулки с Пушкиным» написаны им в лагере. Я тогда была в одном лагере, он — в другом.
2.
…Я познакомилась с Синявскими в счастливой поездке на поэтический фестиваль, проходивший в 1988 году в Париже и Гренобле. Это был один из первых фестивалей, участников которого выбирали сами французы, и обставлен он был шикарно. На выступления поэтов (Андрея Вознесенского, Булата Окуджавы, Александра Кушнера, Евгения Рейна, Геннадия Айги, Анатолия Жигулина и примкнувших к ним «молодых» Ивана Жданова и меня) приезжали и слависты, и русские эмигранты с разных концов Европы: из Италии, Швейцарии, Бельгии, Великобритании, Германии.
