«Проводить тебя сумеет старый Постум»
Любой разговор о поэзии Александра Тимофеевского начинается с исторического экскурса: участие в «Синтаксисе» Алика Гинзбурга, за которым последовало несколько десятилетий глухого непечатания, знаменитая песенка Крокодила Гены (которую сам автор, подозреваю, уже тихо ненавидит), успешные занятия мультипликацией, возвращение в литературу в самом начале 90-х. С выхода первой книги Тимофеевского «Зимующим птицам» (1992) прошло свыше четверти века. Автору на момент ее публикации было 59 лет. С тех пор Александр Павлович стал лауреатом нескольких литературных премий, издал немало замечательных книг для взрослых и книжек для детей, с блеском подтвердил свою (прежде неофициальную) репутацию подлинного Мастера. Наконец, он — невзирая на солидный возраст — не только продолжает писать, поддерживая эту самую репутацию, но делает это ярко, увлеченно, жадно, буквально завораживая читателя своей влюбленностью в жизнь. Изумляя простодушным первородством сказанного — качеством, по нынешним временам считающимся практически невозможным.
К Тимофеевскому максима «поэту в России нужно жить долго» — приписываемая то Чуковскому, то Ахматовой — относится, пожалуй, с наибольшим основанием. Арсений Тарковский дождался выхода первой книги в 55 лет, Евгений Рейн — в 49. Именно на их примере училось некогда внутренней самодостаточности и независимости от любых проявлений публичного успеха мое литературное поколение — сперва в условиях советской власти, потом в период ватной глухоты 90-х.
Итак, в итоге справедливость восторжествовала. Практически все, что поэт посчитал должным сказать миру, — издано. Всему, что он еще только сказать намеревается, — с большой долей вероятности суждено быть запечатленным на печатных страницах. И тут мы сталкиваемся с жутко неуютным вопросом: а что дальше? «Рoetry makes nothing happen», — с горечью констатировал У.Х.Оден в стихах на смерть Йейтса. Приведу перевод Асара Эппеля: «Поэзия ничто не изменяет; поэзия живет / В долинах слов своих; практические люди / Ею не озабочены…» Но мы-то привыкли обретаться в подспудной уверенности, что поэт в России — больше, чем поэт. И не стоит по этому поводу над Евтушенко хихикать: традиция ведь от Ломоносова с Державиным идет. Однако после семидесятилетнего шабаша соцреализма (коему наследовал не менее разрушительный шабаш постмодерна) всяк стихотворец с неизбежностью сталкивается с девальвацией поэтического слова. Число пишущих стихи выросло в разы: обрела голос та «армия поэтов», которую в ужасе провидел Мандельштам. Количество же читателей стихов продолжает сокращаться: медленное вдумчивое чтение вернулось к своему естественному состоянию — роскоши, позволить которую себе могут немногие. А функция «большечемпоэта» — то есть выразителя каких-то социальных, идеологических, моральных норм — некогда перехваченная у заполнявших стадионы «шестидесятников» кээспэшниками, а потом поколением «русского рока», ныне перекочевала к рэперам и рифмующим блогерам.
От этого можно впасть в отчаяние. Ведь (не устаю повторять) время, потраченное на писание стихов, — украдено у жизни. Всяк пишущий делает этот выбор сознательно. Но если у стихов нет ни малейшего шанса стать услышанными — потраченная на них жизнь лишается смысла. Осознание этой неуютной истины подтолкнуло не столь давно к уходу из поэзии — а потом и из жизни — самого, наверное, значимого из стихотворцев моей литературной генерации, Дениса Новикова. У старшего поколения, парадоксальным образом, запас прочности оказался несоизмеримо выше. Годы писания в стол, замалчивания, фактически запрета на профессию — вооружают навыками стоицизма. Вырабатывают иммунитет от похоти к немедленному признанию, к шумной успешливости, к переменчивой любви читателей. Единственной наградой за творчество становится сам процесс творчества — как это, собственно, и было во времена создания произведений, которые впоследствии (порой несколько веков спустя) поименуют «классикой».
Если при Советском Союзе Тимофеевского просто не печатали — то теперь печатают, но толком не читают (не только его — по сути, всякого серьезного стихотворца). Зато хоть на допросы в КГБ не тягают — уже благо. Однако Александр Павлович и здесь исхитрился найти лазейку. Его книжки для детей издаются и переиздаются регулярно, гарантируя автору аудиторию, по охвату несравнимо большую, нежели у самого продвинутого и раскрученного автора. При этом «детский поэт» Тимофеевский не только честно выполняет завет классика — сеет в детских душах разумное, доброе, вечное, но и прививает своим маленьким читателям чувство вкуса. Многие ли из стихотворцев могут похвастаться подобным?
Что до «взрослых» стихов Тимофеевского, меня (как «бродсковеда» со стажем) не могла не зацепить книга с откровенным, прямо-таки провоцирующим названием «Ответ римского друга». Сам автор в интервью на «Радио Свобода» прокомментировал исходный импульс книги так: «Это ответ-перекличка. Смотрите, я — блокадник, я жил на Литейном проспекте, а Бродский жил на Пестеля — эти проспекты пересекаются. Мы с ним из одного города, из Ленинграда, из города, которого уже нет. Мы жили практически в одно время, видели одни и те же явления, одни и те же лица. Были интересные пересечения, встречи и какие-то парадоксальные пересечения в стихах. Вот забавное такое стихотворение:
Рабу, лакею и тирану жить предлагается по плану,
где и тиран, и эти два имеют равные права.
***
Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна.
Первое стихотворение принадлежит мне, второе — Бродскому. Видите, как это совпадает. Причем, было это написано в один и тот же год, едва ли не в один и тот же день, по разные стороны океана. Но главное не это, а, опять же, столкновение со временем. Для Иосифа Александровича это тоже очень интересная проблема».
Будучи занудным бродсковедом, внесу необходимое уточнение: цитируемое стихотворение «Набросок» написано Бродским еще в Питере, в январе 1972-го, после посещения выставки русского лубка в Русском музее. Зато насчет столкновения со временем — точнее, пожизненного выяснения и уточнения отношений с ним в поэзии — Александр Павлович попал в точку.