Состояние очарованности. Александр Панфилов к 170-летию Николая Гарина-Михайловского
Однажды актёр П. Каратыгин сказал Грибоедову: «Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам талантов: вы поэт, музыкант, были лихой кавалерист и, наконец, отличный лингвист!» Тот грустно отвечал: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного настоящего». В этом диалоге звучит один из нелёгких вопросов нашей национальной жизни. Его можно сформулировать так: какое общество оказывается успешнее – общество «узких специалистов» или общество «универсалов»? В России по обыкновению каждый занимается не тем, чему учился. Или же сразу всем. Да, интересных людей при этом встречается великое множество, но – «в высшем смысле» – благо ли это?
У меня нет окончательного ответа на этот вопрос. Но примеров русской «разбросанности» можно привести множество. Почти в каждом из них есть печальное ощущение «недовоплощённости» человеческой судьбы. И вместе с тем великое восхищение способностью жить ярко и влюблённо.
Вот Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, наш сегодняшний юбиляр. Вырос в благословенной Одессе с её акациями, платанами и морским бризом – в генеральской семье. Настоящая фамилия – Михайловский. Гарин – литературный псевдоним, его пришлось взять, когда Михайловский, уже в сорокалетнем возрасте, решил стать писателем. Один Михайловский, и тоже Николай, к тому времени в русской литературе уже был – крупнейший литературный критик народнического толка, вершитель и разрушитель литературных репутаций в 1880-е годы. Почему Гарин? Всё просто – среднего сына Николая Георгиевича, Георгия, в семье звали Гарей – вот вам и Гарин.
Учился Гарин-Михайловский в легендарной Ришельевской гимназии. По окончании поступил в Петербургский университет на юридический факультет, через год бросил – понял: не то. Спустя год уже был студентом Института путей сообщения. Получив диплом, проектировал и строил дороги в Бессарабии, в освобождённой от турок Болгарии, в Закавказье. Потом – зигзаг судьбы. Уже семейным человеком, в 1883 году, он бросил железную дорогу, купил имение в Самарской губернии и на три года уехал в деревню. Гарин-Михайловский был подвержен историческим внушениям времени, свой деревенский опыт он начинал идеологическим народником, задумав построить в имении крестьянский социализм. От социалистических убеждений наш герой не отказывался до смерти, лишь поменяв позже веру в крестьянскую общину на веру в теорию Маркса. В 1905 году, незадолго до смерти, он написал письмо своему сыну Гаре, которое иногда называют завещанием Гарина-Михайловского. Юные сыновья писателя тогда разделились в своих убеждениях: старший, Сергей, склонялся к социал-демократам, средний, Гаря, – к эсерам, младший, Артемий, – к анархистам. Гаря спрашивал отца, кто из них прав, – Николай Георгиевич с азартом проповедовал в своём «завещании» правду социал-демократии.
Вспомним по случаю, что Василий Розанов называл социализм нашей вечной «изнурительной мечтой», связывая её популярность с русской мечтательностью и русской ленью. Но вот в чём неувязка: мечтателем-то, и даже яростным, Гарин-Михайловский был, а вот лентяем – никогда.
Его деревенский опыт окончился крахом. Новый владелец имения насильно тянул крестьян в счастливое будущее, а они туда не хотели. И все его умные объяснения пропускали мимо ушей. А потом местные кулаки сожгли все «нововведения» Гарина-Михайловского (мельницу, молотилку и пр.) – и тот оказался практически разорён. Впрочем, вся его жизнь – это цепь «почти» разорений, реализации новых проектов, обогащений… Он никогда не опускал руки – всякая «экономическая» неудача становилась для него поводом к новым дерзаниям. По слову писателя Скитальца, Гарин-Михайловский «всегда танцевал на вулкане».
О своей попытке изменить русскую деревню – в личном социальном эксперименте – Гарин-Михайловский позже написал книгу, назвав её «Несколько лет в деревне». Ею восхищался Чехов, отмечая, что в русской литературе не было ничего похожего по тону и по искренности. Я всем советую прочитать эту книгу, она – из лучших о пореформенной деревне и стоит в одном ряду с «Властью земли» Г. Успенского и «Письмами из деревни» А. Энгельгардта.
Покинув имение, Гарин-Михайловский вернулся на железную дорогу. Строил Транссиб. В нынешнем Новосибирске его считают основателем города, его имя носит огромная привокзальная площадь. Именно он выбрал место для строительства железнодорожного моста через Обь, рядом с которым позже вырос Новониколаевск – Новосибирск. Преодолел при этом значительное сопротивление томичей, которые хотели, чтобы Транссиб шёл через Колывань и Томск. И сэкономил государственной казне три миллиона рублей. Позже, в конце 1890-х, Гарин-Михайловский отправился в кругосветное путешествие, потом проектировал дороги в Крыму, работал военным корреспондентом на Русско-японской войне. Умер в 1906 году буквально на бегу – на редакционном заседании одного из журналов.
Сделавшие его знаменитым писателем «Несколько лет в деревне» и автобиографическое «Детство Тёмы» Гарин-Михайловский опубликовал в 1892 году. С тех пор он много писал – повести, рассказы, путевые очерки. Особенностью писательского дарования Гарина-Михайловского было то, что он почти ничего не сочинял, все его тексты находятся вблизи его собственной жизни и поэтому многое рассказывают нам о ней. «Детство Тёмы» вскоре выросло в тетралогию, в своеобразный «роман воспитания» («Детство Тёмы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры»). Гаринские произведения очень неровные, им можно предъявлять композиционные и стилистические претензии, связано это было и с особенностями его жизни: он писал буквально в поездах и пролётках, «на коленке», присылая в журналы новые варианты по телеграфу. Однако первая повесть, «Детство Тёмы», навсегда останется на «золотой полке» русской литературы.
Тут речь идёт об определённой художественной традиции, насчитывающей не так уж много имён. Одно из них – Михаил Пришвин, заметивший однажды: «Сколько в жизни ездил, искал, и в конце концов оказалось – искал того, что у меня было в детстве и что я потерял». И ещё: «Последняя правда, что мир существует таким прекрасным, каким его видят дети...» Благодаря детству взрослый человек хранит на дне памяти (быть может, как сновидение, в котором всё нечётко и смутно) подлинный образ мира, не имеющий почти ничего общего с искажённой в логических представлениях «действительностью». Русская литература всегда пыталась восстановить этот образ. В нём нет ничего придуманного; это либо трепетное «припоминание» собственного «вещего знания», либо целомудренная остановка у черты, за которой начинается несказанное. В этом смысле Аксаков, Достоевский, Лев Толстой, Чехов, Бунин, Алексей Толстой, Шмелёв, Пришвин, Платонов, Казаков предстают (с разными оговорками) как писатели одного ряда. И важнейшее место в нём занимает Гарин-Михайловский со своим «Детством Тёмы». Эту повесть иногда причисляют к детской литературе, но это не вполне так. «Детство Тёмы» – повесть о детях, но не для детей, а для «потерявшихся» взрослых. Все мы, подобно Тёме, когда-то самозабвенно играли в индейцев, спасали собак, пугали друг друга «страшными» рассказами, «пекли блинчики», швыряя камни-голыши в воду, убегали в Америку или ещё куда-нибудь… А потом забыли, что это такое. Знаменитые гаринские междометия ушли из нашей жизни. «Ах, какое чудное было море! Всё оно точно золотыми кружками отливало и сверкало на солнце…» «Ах, как хорошо дышать! И Тёма вздохнул всей грудью. Как хорошо бегать, смеяться, жить!..»
А Гарин-Михайловский не забывал никогда. И учил нас «припоминанию», возвращал в состояние очарованности жизнью. О нём сохранилось немало мемуарных свидетельств. Все вспоминают, что он был страшно увлекающимся человеком. Красавцем с рано поседевшей шевелюрой. Необыкновенно щедрым, почти транжирой. Раздавал деньги крестьянам и знакомым, устраивал для крестьянских детей ёлки, обвешанные подарками, – в конце праздника Гарин-Михайловский валил эти ёлки на землю и весело кричал детям: «А теперь грабьте!» «Дети, – цитирую одного из современников, – для него были источником непроходящей радости. С детьми он отдыхал, с детьми он по-детски смеялся и трепетал сам их маленькими, такими смешными, такими наивными радостями». И все пишут о его «огромных юношески пламенных глазах», о том, что до седых волос он оставался пылким юношей. Корней Чуковский называл его «седым ребёнком». А вот свидетельство Максима Горького: «Был он строен, красив, двигался быстро, но изящно, чувствовалось, что эта быстрота не от нервной расшатанности, а от избытка энергии. Говорил как будто небрежно, но на самом деле очень ловко и своеобразно построенными фразами. Принимая жизнь как праздник, он бессознательно заботился, чтоб и окружающие его так же принимали её… Вообще Н.Г. был разносторонне, по-русски даровит и по-русски же разбрасывался во все стороны. Однако всегда было удивительно интересно слушать его речи о предохранении ботвы корнеплодов от вредителей, о способах борьбы с гниением шпал, о баббите, автоматических тормозах, – обо всём он говорил увлекательно…»
На этом, я думаю, можно поставить точку.
Александр Панфилов,
кандидат филологических наук
