Светлана Крюкова. Поэт Геннадий Красников

Красников Геннадий Николаевич
Авг 9 2021
Литературно-философский журнал "Топос" опубликовал заметку Светланы Крюковой к юбилею руководителя поэтического семинара в Литинституте Геннадия Николаевича Красникова.
Скриншот

Конец августа, осеннее спасение уже дышит, манит прохладой...

В конце августа родился поэт Геннадий Красников, юбиляр нынешнего года.

 О творчестве Геннадия Красникова писали известные поэты и критики – Евгений Винокуров, Николай Старшинов, Евгений Евтушенко (автор предисловия к первой книге Красникова), Владимир Костров, Юлия Друнина, Игорь Шкляревский, Василий Казанцев, Вадим Шефнер, Ал. Михайлов, А. Пикач, Татьяна Бек, Алла Киреева, Игорь Волгин, Андрей Дементьев, Лариса Васильева, Григорий Калюжный, Юрий Болдырев, Любовь Калюжная, Николай Карпов, Николай Дмитриев, Св. Педенко и др. 

Очередная волна беспамятства накрыла Россию — умалчивание как средство уничтожения памяти. Иновремяне как и инопланетяне загадочны, непостижимы. В древних греках узнаём себя... узнали бы они себя в нас?

Другие времена — это и другие пространства (и территориально и космически) — наша планета вместе с солнечной системой мчится в неизведанное «далёко», оставляя позади пространства и времена. И где-то в этих временах-пространствах наши тени существуют... живут. Это и есть настоящая память, которую не замолчать, не стереть и мы в этих временах существуем как иновремяне для нас нынешних. Мы, в нашем будущем для них (нас в  прошлом), должны быть честны, не имеем права предавать тех, кто остался там навсегда. Мы — их будетляне, обязаны оправдать их надежды, осуществить их мечты.

* * *

Время понемногу подбирает
всех, кто дорог был, кто был любим,
на чужом пиру, где нас не знают,
Никого не назовём своим…

Только память остаётся другом,
ненадёжным, правда, вот беда,
как Сусанин водит круг за кругом
сквозь непроходимые года…

Заведёт в отчаянные дали,
уведёт в печаль к истокам дней
и в страну, которую украли
на войне оболганных идей.

Уведёт в рабочие посёлки,
сквозь бараки, в бедность детских лет, –
солнечные собирать осколки,
невозвратного прощальный свет…

А когда вернёшься на дорогу
в мир, где новый Вавилон бурлит, –
ночь шумнá, ничто не внемлет Богу,
и Содом с Гоморрой говорит…

…Счастливы ушедшие!..
Не стоит
впутывать вас в эти времена,
где гроша последнего не стоят
ваши песни, сказки, имена…

 

 

В желании некоторых деятелей от литературы вычеркнуть советскую эпоху из дискурса, замолчать значимые имена чудятся отголоски гражданской войны (незаконченной или берущей реванш — кто знает?) и попытка умерщвления целой эпохи.

 

* * *

Другие ищут пусть её вину,
забыв о подвигах её, о славе, –
а я любил советскую страну,
её лицо в его простой оправе.

Прощай, светящееся полотно,
сеанс последний жизни быстротечной, –
а я любил советское кино
с его весной на улице Заречной.

Опять скворцы нарушат тишину,
Земля проснётся на орбите зыбкой, –
а я любил советскую весну
с её живой гагаринской улыбкой…

Хватало и словесной чепухи,
и на Голгофу приводило слово…
А я любил советские стихи
от Маяковского до Смелякова!..

В черёмуховый мой, в рабочий край
позарастали стёжки и дорожки, –
а я любил советский Первомай,
его плакаты, песни и гармошки!

Средь обелисков скромных и венков –
трава забвенья, словно откровенье,
а я любил советских стариков,
святое фронтовое поколенье…

Страна моя, страдая и любя,
о как твой дух, твой труд,
твой путь был молод,
коль до сих пор враги палят в тебя,
в исчезнувшую, но убить не могут!..

 

 

В современном литературном пространстве бытует мнение, что стихи — это или исповедь или проповедь... думаю, такой взгляд — упрощение, уплощение, желание загнать поэзию в «прокрустово ложе» простых истин.

А что если в одном стихотворении и исповедь, и проповедь, и отповедь и оттого сразу и стыдно и больно и светло?..

 

 

***

Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
                          Русская пословица

Уже давно твой дом стоит вверх дном,
в твое окно давно беда стучится, —
какой ещё ударить должен гром,
чтобы собрался ты перекреститься?!

Чужая речь, чужой Содом кругом,
чужим богам ведут тебя молиться,
какой ещё на свете нужен гром,
чтобы собрался ты перекреститься?

Со всех сторон над русским мужиком
любая сволочь ржет и веселится, —
какой тебе еще придумать гром,
чтобы собрался ты перекреститься?
 

 

Горит земля родная за окном,
ни сын, ни брат живым не возвратится, —
какой ещё обрушить нужно гром,
чтобы собрался ты перекреститься?

Ужели непонятно, что добром
вся эта канитель не прекратится, —
какой еще потребуется гром,
чтобы собрался ты перекреститься?

Усталый ангел над твоим одром
неужто безутешно прослезится,
когда последний в жизни грянет гром,
который никогда не повторится?..
 

 

Или когда смирение и отчаяние в одной строфе: «...не спрашиваю я, куда идёшь, / я — за тобой, иди, моя печальница!..», вернее — в трёх словах (восьми знаках) — «я за тобой». В этом «я — за тобой» — жизнь и поэтическая судьба. Не понимаю, как устойчивое выражение (практически штамп) смогло раскрыть полноту души русского человека — не только поэта Геннадия Красникова? «Я — за тобой» — я пришёл за тобой, я в очереди за тобой (да — и советские времена очередей и очередь на «очередную» Голгофу...), может даже — за тобой, как за стеной, куда ты, туда и я... да много ещё чего можно увидеть в этом выражении. И такая нежность в словах «моя печальница», — в них и блоковское восклицание «О, Русь моя! жена моя!» и русская неисчерпаемая литература.

 

 
России
 
Не золотой, но тёмной и сырой,
продрогшей, тихой, слякотной
и выцветшей,
люблю тебя осеннею порой –
в предзимний путь
по бездорожью вышедшей.
 
От всех дворцов, от шума вдалеке,
идущую под тучами угрюмыми, –
люблю тебя в твоём простом платке,
с твоей печалью и твоими думами…
 
Прижмусь щекой к вагонному окну –
на всех разъездах, в поле, за деревнями,
я всюду вижу лишь тебя одну –
неспешную, натруженную, древнюю.
 
Люблю в твоих глазах живой огонь,
святую глубину его небесную,
как долго—долго, приложив ладонь,
ты смотришь в даль,
тебе одной известную.
 
Как терпеливо крест земной несёшь,
как ты сама себе одной – начальница,
не спрашиваю я, куда идёшь,
я – за тобой, иди, моя печальница!..
 

 

И такая горечь от того, что «...а я уже давно пишу для мёртвых...» и вера, что есть — есть! этот «воздушный город»...

 
 
* * *

Н. Старшинову

Среди ветвей зелёных, кружевных
так много юных лиц – чужих и мимолётных.
Пусть молодые пишут для живых,
а я уже давно пишу для мёртвых.

Для тех, кого любил, кем был любим,
кто был совсем иной весною молод
и кто давно рассеялся, как дым,
сложившийся в один воздушный город.

Нам сладок и приятен этот дым
Небесного Отечества и града,
над холодом и мóроком земным,
как светлый щит, парит его громада.

В том городе... (Нет, не могу назвать
его я «мёртвым»!) – Господи, какие
родные лица!.. Всех роднее – мать,
друзья и незнакомцы дорогие.

Туда свои последние ладьи
причалили без зависти и тленья
и недруги любимые мои...
А здесь шумят иные поколенья!..

Пусть мнут зелёный виноград минут.
В чужом пиру я не ищу похмелья.
А там меня услышат и поймут,
и не осудят, и не осмеют
во дни печали или в миг веселья.

...А когда русская разухабистость сплетается с шекспировской мудростью — исповедь или проповедь?

***

Вот так всегда:
интриги, подлость, ложь!..
Вот так всегда: где тонко, там и рвётся.
Захочешь выпить – рюмки не найдёшь,
отыщешь рюмку – водки не найдётся!..

Вот так всегда: то в глаз, то в Магадан,
то Моника в Овальном кабинете,
захочешь выпить за прекрасных дам,
а пьёшь за тех, о ком нельзя при детях!
 
Вот так всегда: захочешь умным стать,
но целый день беседуешь с ослами,
покуда соберёшься их послать,
глядишь, они тебя послали сами!..
Шекспир не прав!.. Признаем наконец:
весь мир – бардак и в нём свои порядки,
а значит, режь последний огурец,
последний аргумент
в смертельной схватке!

...Или когда волшебство открывается в самом привычном, обыденном — куда, в какие реестры внести такие стихи?

* * *

А когда выключается в комнате свет,
и лишь звёзды с луной остаются в окне,
словно в детстве, за тенью следя на стене,
мы не знаем, не ведаем, сколько нам лет...

В этом царстве ночном без фальшивых зеркал,
без навязчивой честности календарей –
ты летишь среди звёзд в колыбели своей,
как когда-то давно безмятежно летал.

Ты летишь в первородном, забытом тепле,
над сияньем уральских ночей ледяных,
над цветною поляной тюльпанов степных,
над судьбою, ещё не открытой тебе.

И такая далёкая песня слышна,
и далёкий единственный голос такой,
и такая защита небес над тобой,
что уже никакая судьба не страшна!..

«А когда выключается в комнате свет <...> ты летишь среди звёзд в колыбели своей <...> Ты летишь в первородном, забытом тепле <...>над судьбою, ещё не открытой тебе» — общечеловеческое пространство «колыбели» Человека, сплетаясь с личным  пространством «уральских ночей ледяных» и отправляя в условный космос суровые просторы России под защитой «единственного голоса», становится частью защищённой голосом территории и уже можно не страшиться за свою судьбу. Общечеловеческое — личное — Россия. Космос. И даже — космос как часть России, космос — как часть человека, поэта. Поэта Геннадия Красникова.

***

Я не забыл седые ковыли,
Прозрачные Урала перекаты,
И как метели в январе мели,
Срывая с клубов звонкие плакаты.
Всклёк беркута в названии Максай
Перемешался с посвистом позёмки,
Но как его теперь ни величай –
Там больше нет уже того посёлка,
Где с древнею тоскою кочевой
Под окнами бараков неуклюжих
Швырялся ветер пылью и степной
Угрюмою колючкою верблюжьей.
Врывались вёсны аховые к нам,
Мы рассыпались густо по полянам
И вслед махали тихим поездам
Букетиками красными тюльпанов.
А приходил черёмухи черёд –
Пьянило всех, кружило и качало,
Как будто и природа свой завод,
Свой белый дым на время запускала.
И хоть прошло уже немало лет,
И растворился в городе посёлок,
Сомкнёшь глаза – и
мчится пострелёнок
По улицам, которых больше нет.
И дверь, которой больше не открыть,
Он распахнёт, и он не удивится –
Как мама молода.
Попросит пить…
Но той водой не сможет он напиться.