Светлая печаль. Александр Сегень памяти Владимира Гусева

Когда уходит человек, которого ты хорошо знал и любил, вместе с ним откалывается от айсберга твоей жизни значительный кусок. Именно это испытали 19 августа многие, такие как я. Не стало Владимира Ивановича Гусева, замечательного прозаика, критика, публициста, своеобразного поэта. Не перемолвишься теперь с ним остроумной шуткой, встретившись в Литинституте, не поделишься впечатлениями о прочитанной книге, не спросишь его мнения, которое всегда интересно и необычно…

Многие, как и я, впервые узнали его на литинститутских лекциях. Он читал теорию прозы. Предмет и без того не самый любимый для многих, если не сказать занудный. Да тут ещё и лектор попался такой – что-то бубнит себе под нос, то и дело отбрасывая со лба прядь волос. Требовалось понять зигзагообразие его мысли, чтобы войти в русло лекции, но если тебе это удавалось, то начиналась увлекательнейшая гонка по кочковатым и ухабистым дорогам русской критической мысли, по просторам прозы. И лектор становился понятным, и на следующую лекцию ты уже шёл в предвкушении новых и новых открытий, постепенно превращающих тебя, студента-шалопая, в думающего индивида.

А потом ты узнавал, что полюбившийся лектор не просто преподаватель, а ещё и автор множества книг прозы, сборников рассказов «Утро и день», «Огонь в синеве», «Год как день», «Сказки и были синего моря», «Душа года», «Высокая любовь», романов «Горизонты свободы» о Симоне Боливаре, «Легенда о синем гусаре» о декабристе Михаиле Лунине, «Спасское-Лутовиново»… Причём последний роман особенно широко обсуждался в читательских и писательских кругах.

Владимир Иванович родился в 1937 году в Воронеже в преподавательской семье, окончил филфак Воронежского университета, а затем аспирантуру МГУ. Первая книга вышла с говорящим названием «В середине века. Теоретическая критика». Но к моменту переезда в Москву Гусев уже пустился во все тяжкие – писать свою прозу, а не разбирать по кусочкам чужую. Прозаические книги посыпались одна за другой.

В 1970 году его пригласили преподавать в Литинститут, где он более полувека честно прослужил до самого конца своих дней.

Вышедший накануне московской Олимпиады роман «Спасское-Лутовиново» вызвал самые противоречивые оценки. Кто-то не понял самокопания главного героя Алексея Осенина. Кто-то угадал замысел писателя показать, как в целом хороший, по-своему красивый советский человек становится мелким, и в этом наметилась пагубная тенденция, которая в итоге приведёт массу наших сограждан к тому, чтобы ради иллюзорных западных ценностей, ради джинсов, жвачки, колбасы и пива разрушить казавшийся нерушимым монолит великой советской империи. Могучей державы, созданной Сталиным, сумевшей разгромить озлобленных сынов Европы во главе с Гитлером, создать ядерную бомбу, запустить первого человека в космос.

Тогда же появилось и быстро стало модным понятие амбивалентного героя. Не то положительного, не то отрицательного. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Ставший популярным в те годы критик Владимир Бондаренко и гусевского Осенина удостоил званием амбивалентного. Сам же Гусев с этим и соглашался, и нет, уж очень просто получается – наградил героя красивым иностранным словцом и тем самым объяснил его поступки. Примитивно и прямолинейно. Но человек куда сложнее, запутаннее, таинственнее, ему тесно в рамках какой-либо чёткой формулировки, а уж в рамках расплывчатой – и тесно, и тошно.

Как бы ни относились к роману «Спасское-Лутовиново», это было настоящее явление в тогдашней русской литературе, а для сорокалетнего Гусева – взлёт, его имя стало известно. Гусев? Это который «Спасское-Лутовиново»? Он самый.

Не переставая летать в облачных слоях художественной прозы, Владимир Иванович не оставлял и критику, одновременно с рассказами, романами и повестями выходили статьи, составлявшиеся в сборники, – «Память и стиль», «Испытание веком», «Герой и стиль», «Рождение стиля», «Искусство прозы». Защитив докторскую диссертацию, Гусев стал профессором.

Как бандит из-за угла подкрались 90-е годы. Накануне крутых и страшных перемен Владимир Иванович одновременно возглавил Московскую писательскую организацию и журнал «Московский вестник», куда стал привлекать нас, тридцатилетних, ещё молодых и всё ещё начинающих писателей. Второй этаж дома на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка стал для многих оазисом, убежищем от бед, обрушившихся на страну, от всемирного позора ельцинских безобразий, от обиды, что тебе досталось жить в столь гнусную эпоху.

Кабинет Гусева. Так назывался литературный салон, просуществовавший все девяностые и в начале двухтысячных. Мы приходили сюда поговорить о литературе, о событиях в стране, о нашей и зарубежной истории. Владимир Иванович, как дирижёр, руководил оркестром наших бесед. Здесь мы спасались.

Кому-то это очень не нравилось. Понятно, кому – тем, кого сюда не приглашали.

Постоянных членов своего содружества Гусев любил всем сердцем, ценил наши таланты и ум. Слушая разговоры, постоянно что-то записывал в свою книжицу. Меня он тоже любил и ценил. Помнится, один из сотрудников Московской писательской организации однажды заявил: «Владимир Иванович, вам не кажется, что Сегень дверь вашего кабинета ногой распахивает?» На что Гусев ответил: «Ему это позволяется, а вот вы отныне будете стучаться, чтобы получить разрешение войти».

Кто-то злобно скажет, что в кабинете Гусева пьянствовали. Нет, мы не пьянствовали, мы сопровождали выпивкой наше общение, и главными были не напитки, а беседы, мнения, интересные высказывания. После двух-трёх часов таких бесед пели песни, и это тоже было наслаждением. Первым начинал Гусев, и, конечно же, про то, как летят утки и два гуся и как кто-то уехал за Воронеж, теперь его не догонишь. В основном мы любили советские песни. Про геологов, лётчиков, монтажников-высотников, про улицу Заречную… Песня объединяла нас, прибавляла сил. Стыдно было не знать слова. Подучивали, чтобы в другой раз не опростоволоситься.

Удивительное было время. Вспоминаешь проклятые девяностые – и давит в горле, трудно дышать. А вспоминаешь кабинет Гусева – и становится тепло, дыхание восстанавливается.

Журнал «Московский вестник» затевался Вячеславом Шугаевым на базе созданного им альманаха «Дядя Ваня». Но Вячеслав Максимович страдал туберкулёзом лёгких, подолгу лежал в санаториях, к тому же много времени стала отнимать телепередача «Добрый вечер, Москва!», в которой он выступал в качестве ведущего, и этот замечательный человек и талантливый писатель уступил журнал Гусеву. Помнится, мы долго все вместе выбирали название. Я даже предложил дерзкое «Москаль». Остановились на «Московском вестнике». Гусев долго руководил им, набрав команду из тех же тридцатилетних, из членов клуба «Кабинет Гусева». Поначалу журнал выходил большим тиражом, но, увы, тиражи, взлетевшие до небес в конце 80-х, в 90-е стали падать и падать. Не удавалось удержать от падения такие корифеи, как «Новый мир», «Москва», «Наш современник», в котором я работал. И это толстые журналы с долгой историей, а что уж говорить о недавно созданном «Московском вестнике», не успевшем как следует набрать подписчиков. Детище Владимира Ивановича к концу 90-х сошло на нет. Что, конечно, стало большим ударом для шестидесятилетнего писателя и издателя.

Впрочем, он до последних лет оставался крепким и сильным человеком, в семьдесят мог спокойно кого-нибудь нокаутировать, держался, не раскисал и, в отличие от многих, на вопрос: «Как жизнь?» не начинал ныть, как всё плохо.

В 2000 году на Форуме русской интеллигенции в Санкт-Петербурге Гусев заявил, что нынче стало принято отождествлять интеллигента с либералом, для которого главными являются расплывчатые понятия свободы и демократии. Главным же для настоящего интеллигента является как раз несвобода, состоящая в постоянном чувстве ответственности за свой народ и за судьбы всего человечества.

Когда меня пригласили преподавать в Литинституте, мы стали встречаться в стенах старейшего прославленного вуза. И лишь в последние два-три года я начал замечать, что Владимир Иванович сдаёт. Он словно лист на дереве – только что был зелёным и ярким, но вдруг пожелтел, сделался лёгким, воздушным, готовым улететь в заоблачные дали.

И вот он улетел.

Печально. Но эта печаль светлая, потому что остался светлый образ хорошего, талантливого и умного человека.

Александр Сегень