Такой неудобный Писемский. Александр Панфилов к юбилею классика
Трудный вопрос: забыт ли Алексей Писемский? Есть подозрение, что его книги ныне не перечитываются, что его имя окутано глухим молчанием. В чём тут дело? В том ли, что отечественная литература второй половины XIX века настолько богата, что некоторые первоклассные писатели оказались задвинуты во второй, а то и в третий ряд? Или, может быть, в либеральном проклятии, превратившем жизнь Писемского в сплошное мучение? Или в несовременности стиля, в слишком уж «медленных», «подробных» (будто у читателя вечность впереди) текстах?
Припоминаю, как, прочитав по необходимости вершинные произведения Писемского (имеются в виду роман «Тысяча душ» и пьеса «Горькая судьбина»), я пытался знакомиться с писателем дальше, но сломался на его «Масонах», потому что не понял, зачем мне эта скудная, смутная, унылая проза, эта будто спотыкающаяся на каждом слове речь, эти тени неинтересных чужих людей... Прошли годы, и как-то летом в деревне я случайно обнаружил на стеллаже раннюю повесть Писемского «Тюфяк», стал наскоро пролистывать книжку и в какой-то момент не смог оторваться от неё – передо мной был великолепный текст: намеренноугловатый, намеренно-объективный, очень кинематографичный и в глубине своей пронизанный мягкой, доброй и чуть-чуть неуверенной насмешкой. Иронией, относящейся и к героям, но и – быть может, в большей мере – к наивному читателю. А уж тема «лишних людей» – это вечная русская тема. После «Тюфяка» я бросился перечитывать всего Писемского. Результат был обескураживающим – когда-то я проморгал чудесного писателя.
Писемский и в жизни был похож на свою прозу – любил ошарашить собеседника каким-нибудь «парадоксом», любил носить маски. Маску грубоватого провинциала, например. Он вырос в костромской глуши в обедневшей дворянской семье. Учился в костромской гимназии, потом окончил Московский университет по математическому отделению (удивительный в общем-то факт). Восемь лет (с 1845 по 1853 год) служил чиновником в Костроме. Писал с гимназических лет, в студенчестве близко сошёлся с кружком А. Островского, бредил театром, во время учёбы даже подумывал об актёрской карьере. Его называли гениальным чтецом; когда он читал собственные произведения, слушатели затаивали дыхание – Писемский их даже не читал, а исполнял в лицах. Историю своего поколения, собственного духовного возрастания он изобразил в позднем романе «Люди сороковых годов». Здесь всё серьёзно, здесь нет ни тени провинциализма, тем не менее в жизни Писемский предпочитал маску провинциала – говорил вещи, от которых либералы, входившие в силу, чуть ли не падали в обморок, всю жизнь по-волжски окал, «съедал» некоторые слоги («Кабинет Панаева меня поражат великолепием.»), насмешничал по поводу столичной утончённости, угрюмо сторонился теоретических и философских словопрений.
За Писемским водилось немало странностей – он со страстью выступал против женской эмансипации («Женщина составляет лишь подробность в жизни мужчины», – говаривал он), не терпел иностранцев, был очень мнителен, никогда не ездил на поездах, страшно боялся собак, часто впадал в изнеможение, в чёрную тоску, грешил пристрастием к рюмке. Последнее он объяснял своеобразно: «Без этого я не могу уснуть. Они, вот те, герои моих книг, стоят вокруг меня всю ночь и смотрят на меня, и живут, и не дают мне спать.» П. Анненков в тёплых воспоминаниях, написанных после смерти писателя, характеризовал его как «исторического великорусского мужика, прошедшего через университет, усвоившего себе общечеловеческую цивилизацию и сохранившего многое, что отличало его до этого посвящения в европейскую науку».
Писательская судьба Писемского прихотлива. После публикации в 1850 году повести «Тюфяк» о нём заговорили как о надежде русской литературы. Сочинённый до «Тюфяка» роман был запрещён цензурой, и у молодого писателя опускались руки, он писал своим московским друзьям грустные письма. Теперь же он оказался нарасхват, его льстиво залучали в сотрудники редакции всех петербургских журналов, о нём в превосходных степенях отзывалась современная критика. В 1853 году Писемский переехал в Петербург.
Времена менялись на глазах, на горизонте маячила «эпоха великих реформ», Писемский мечтал о публицистической арене. С воодушевлением восприняв начавшиеся перемены, он очень скоро засомневался. Чуть позже ему представился случай высказать своё мнение. В 1858 году писатель стал соредактором (на пару с А. Дружининым) журнала «Библиотека для чтения», а с 1860 по 1863 год (в самое горячее время) был его единоличным редактором. Вот тут-то и разразилась катастрофа, очень похожая на то, что случилось в те же годы с Николаем Лесковым.
Писемский выступил энергичным противником демократических органов печати и был заклеймён ими как ренегат. Ранний Писемский проходил по разряду «гоголевского направления» в русской литературе. Предполагалось, что наследники Гоголя честно изображают русскую жизнь в её уродстве и неправильности. Далее предполагалось, что такое честное изображение равно призыву к изменению этой жизни – в либеральном духе; писатели помимо их воли как бы записывались заочно во вполне определённую партию – назовём её «прогрессистской». И тут выходила неувязка, потому что большинство этих писателей очень скептически отнеслись к последствиям первых реформ нового царствования.
А это была позиция. Насколько ненавидел Писемский в 1850-е годы чиновничий произвол, дворянское скудоумие и крепостное рабство, настолько в 1860-е возненавидел либеральное словоблудие, огульную критику, понимаемую как безответственность за произнесённое слово, и необоснованные надежды на мгновенное «преображение» народа, насчёт которого Писемский никаких иллюзий не питал. Настолько же, к слову, в 1870-е он ненавидел гримасы дикого капитализма и накопительской лихорадки, охватившей страну. Писемского сочли за скрытого крепостника. Его полемика с демократическими журналами достигла такой ярости, что издатели «Искры» вызвали Писемского на дуэль.
Вот тут произошёл нервный срыв, характерный для Писемского. Он бросил свой журнал, уехал за границу, а вернувшись, порвал все связи с Петербургом и обосновался в Москве. Стал заведовать беллетристическим отделом в «Русском вестнике» М. Каткова. Там он и опубликовал роман «Взбаламученное море», воспринятый как клевета на передовые общественные силы. Обструкция была столь оголтелой, что Писемский подумывал бросить литературу. Вспомним по случаю Фета, который после разноса, устроенного «позитивной» критикой, не писал стихов 20 лет. Вспомним гениального Лескова, загнанного либеральной цензурой на периферию литературной жизни, по сути, в литературное небытие. Великое освобождение заканчивалось печально – новой деспотией, на этот раз демократической, деспотией общественного мнения. Быть может, самый больной русский вопрос в этом и заключается: почему судорожное примеривание Россией на себя различных идеологий становится путешествием из одной деспотии в другую? И либеральная идеология тут не исключение.
В Москве Писемский жил тихо. Писал романы и пьесы. Они публиковались, но критика о писателе вспоминала нечасто; в каждом новом его произведении искали замаскированного автора «Взбаламученного моря».
В конце жизни Писемскому пришлось выдержать несколько страшных ударов. В 1874 году застрелился в Петербурге его любимый сын Николай, незадолго до того блестяще окончивший университет, человек, по свидетельству современников, огромного ума и дарования. В 1880 году другой сын, Павел, талантливый учёный-правовед, заболел тяжёлой психической болезнью. В этом же предсмертном году Илья Репин написал портрет писателя. С полотна, тяжело опираясь на суковатую палку, на нас со страхом и растерянностью глядит вынесший немыслимые душевные муки старик (а было ему 59 лет от роду). Таким оказался финал. Жизнь была немилосердна к Писемскому. Так пусть будет милосердной и благодарной хотя бы память. Наша память.
Александр Панфилов,
кандидат филологических наук
