Второе дыхание Евгения Гришковца
Случай Гришковца для становления новейшего театра в России необыкновенен. Это был настоящий прорыв — появление нового типа артиста и драматурга в самом конце 1990-х. Он сумел сломать московскую иерархию: актер-любитель, картавый и суетливый, низенький провинциал вдруг, в одночасье, оказался героем театра № 1. В тот момент, когда статусные театры соревновались в размерах бюджетов, скромный спектакль на сто человек, оформленный методами любительского театра, едва ли не утренника (бумажные самолетики на веревке), «Как я съел собаку» собрал ворох критических рецензий. Высказались практически все, включая Анатолия Смелянского — патриарха, которому откликаться на такой спектакль — не по статусу. А дело было в том, что Евгений Гришковец принес новую технологию общения с залом: рассказывая о своих злоключениях и унижениях в советской армии, артист призывал к коллективному воспоминательному процессу. В каждой рецензии содержалась и личная история критика о том, как где-то как-то унижали и его. По-английски «съесть собаку» — это «проглотить обиду». Всем, кто когда-то ее проглотил, Гришковец словно бы раскрыл рты. Теперь можно, — сказал он. У критика Романа Должанского будет прекрасное высказывание о языке такого театра: «Гришковец научил поколение говорить». Драматург легитимировал свойства, которые приживутся: речь нецельная, самоперебивки, недоговоренности, шероховатости, необязательность высказывания, мерцательность сознания, многоточия и слоистость языкового потока.
В какой-то момент, на волне славы, после первых пяти-шести спектаклей Евгения Гришковца все больше затягивает в массовую культуру, в эстрадную форму существования. Казалось тогда, что на какое-то время театр перестает быть приоритетен для писателя, а в творчестве явилась беззубая милота, угодливость зрителю. Кроме того, возникала известная проблема монологичности сознания: автор, взявшийся за сюжеты из собственной жизни, довольно быстро исчерпал их — пьесы надо писать каждый день, а события с нами происходят не в каждодневном режиме. То, что было важнейшей инновацией конца 1990-х (в ситуации кризиса медиа, фальшивых новостей, недостоверности, ангажированности отражения реальности драматург и артист могли говорить только от своего лица и своего опыта; не имеешь права отражать реальность, которую не прожил сам), с неизбежностью потребовало перемены писательской стратегии: перехода от самопознания к познанию опыта других. А этого долго не происходило, казалось, что Гришковец поит зрителя спитым чаем.
Нынешний сезон предъявил нового Евгения Гришковца. Обновились сюжеты и темы, появилась ранее невиданная социальная обостренность. Гришковец стал писать, наконец, о том, о чем не пишут другие, или даже так: он стал писать вразрез с интонацией современной драматургии вообще, обрел автономную, одинокую интонацию. По новым текстам Евгения привиделась попытка вернуть себе былой статус, пьедестал крупного драматурга.
