Задействовать в театре все возможности, что даровал нам прогресс: интервью с Игорем Артемьевым

А.К: Добрый день! Расскажите, пожалуйста, о вашем творческом объединении: к чему вы стремитесь, каким видите театральное искусство?

И.А: Мы стараемся привнести нечто новое, необычное, отойти от традиционных площадок нашего города таких, как, например, «НЭТ» (Новый экспериментальный театр), театр «Музкомедии», Казачий театр. При этом, мы близки с ребятами из «Молодежного театра».

Наше объединение занимается тем, что уходит от привычных среднестатистическому зрителю рамок театра. Мы стараемся задействовать в своем театре все возможности, что даровал нам прогресс, и ориентироваться на всё лучшее, что даровало нам искусство во всех его проявлениях. При этом, мы также пытаемся творить везде. Завод, заброшка, хрущевка, сквер в парке, квартира одного из наших актеров – всё отлично подойдет для воплощения идей. Наш коллектив, так сказать, – уличные актеры. Нам важно контактировать со зрителем, завлечь его в действие. Заставить не просто смотреть, а чувствовать.

Думаю, нагляднее будет рассказать на конкретном примере.

— Да, расскажите о вашей последней постановке, о том, как погружаете зрителей в спектакль: какими средствами вы пользуетесь, чтобы раскрыть перед зрителем персонажей, их характеры, суть спектакля. Как выстраиваете конфликт, как вовлекаете пришедших в психологизм происходящего?

— Наша последняя постановка называлась «Игнат». Мы арендовали небольшое помещение в центре города, обставили его, как комнату допроса в СИЗО. По периметру расставили стулья на 12 человек. В центре был стол, за которым сидели актеры – следователь и свидетель. Каждому зрителю выдавался листочек с показаниями свидетеля о случившемся – Игнат покончил с собой. И каждому предстояло прочитать выданный ему фрагмент вслух.

Когда последний зритель дочитывает свою часть показаний, следователь встает и объявляет, что на самом деле свидетель – убийца Игната. После этого он просит зрителей пройти за ним к месту «трагедии», а затем отправиться в квартиру самого Игната.

В итоге зрителям предстоит путем голосования решить: виновен ли свидетель или нет.

То есть композиция строится в обратной последовательности: от самоубийства героя, то есть конца, к тому, как он пришел к этому решению, то есть началу. А основой коллизии становится не только столкновение героев – следователя и свидетеля, но и самих зрителей, ведь им самим предстоит решить, чью сторону выбирать.

Да, линейно композицию уже практически никто не выстраивает. Интересно и для зрителя, и для самого драматурга, когда есть изюминки, как в самом тексте, так и в наглядной реализации, то есть непосредственно в постановке. Благодаря этому самому зрителю, которого заставляют думать и воспринимать происходящее, можно показать большее. Можно привести в качестве примера фильм Линча «Помни»: зритель ввиду особенности композиции картины вынужден постоянно держать в голове то, что было показано 10–15 мин назад. И это круто. Это вынуждает не отключать мозг.

Спектакль, переходящий из арендованного помещения на улицу, а затем в квартиру актера. Из этого следует логический вопрос: а что для вас театральное пространство – сцена?

Мы не стремимся найти помещение как таковое – нам кажется, что сейчас это не столь важно, поскольку всё окружающее вокруг может стать сценой, пространством, в которое актер может вовлечь зрителя, сделать его частью происходящего, а не посторонним наблюдателем.

Помню, читал об одном интересном театральном выступлении. Суть его была проста: двое актеров разыгрывали сцену самоубийства. По сюжету один из актеров стоит на крыше пятиэтажки и грозится спрыгнуть. Другой, стоящий внизу, уговаривает его не совершать «самоубийства». Разумеется, подобное привлекает прохожих, которые в итоге становятся участниками процесса. Таким образом актеры хотели вдохнуть в зрителя жажду жизни, чтобы он понял, пережив подобный стресс, как высока цена человеческой жизни.

Трудно не согласиться, что в такой постановке зритель максимально вовлечен в происходящее. Это интересный проект. Однако и весьма сомнительный ввиду его опасности для зрителя. Не каждый легко отойдет после того, как стал свидетелем «самоубийства», пускай и разыгранного. Да и проблем с правоохранительными структурами никто не отменял.

— А как же наличие реквизита? Или, так сказать, что под руку попадется, то и будет задействовано?

— Ну, не совсем, хотя и это имеет место быть (смеется). Импровизация импровизацией, но есть определенный вещественный, или реквизитный, фундамент, без которого никуда. В нашем случае – это показания, выданные за реальную документацию, и фотографии. Да, мы использовали арендованное помещение, как комнату СИЗО, но суть именно в реквизите-документах, на них вертится, как бы так выразится, загадка, интрига постановки.

— Получается, одним из главных компонентов ваших театральных работ являются определенные, заранее прописанные в рамках сюжета «факты жизни», то есть события и факты, выданные за реально происшедшие в жизни, а также исторические документы такие, как архивные данные, фотографии, аудиозаписи, письма и, например, кинохроника?

— Да, конечно.

— Можно сказать, что вы стараетесь соединить театральное искусство с перформативным творчеством? И как вы тогда работаете с мизансценами, учитывая тот объем импровизации, который предполагает формат вашего творчества?

— Да, одна из целей нашего коллектива – воссоединить в театре, в театральной постановке, в частности, черты всех отраслей искусства – кино, музыки, живописи, скульптуры, перформанса и т.д.

Что касается мизансцен – всегда есть ключевые моменты, постоянно повторяющиеся от постановки к постановке. Там актеры точно знают, где и как встать, и что от них в данный момент требуется. В остальном же – импровизация. Импровизация и игра со зрителем с его личностью, с его отношением к происходящему и видением постановки.

— Ханс-Тис Леман считал, что, если театр перестаёт быть иллюстрацией драмы, отказывается от принципов фигуративности и нарративности, становится открытым для перформативных форм музыкального и мимческого театра, современного танца, театра телесности и театра кукол, цирка, использует современные мультимедийные технологии, то его следует воспринимать как постдраматический театр. Можно ли в таком случае сказать, что что вы являетесь представителями постдраматического театра?

— Я бы всё же назвал нас представителями уличного театра, не упускающими из внимания и все лучшие черты постдраматического театра.

— А кого бы вы выделили, как своих вдохновителей в этих, как вы выразились, отраслях искусства?

— Мне лично, если говорить о перформативном творчестве, импонирует Марина Абрамович. В России – это Александр Шабуров. Кино – Ингмар Бергман, Роман Полански, Дэвид Линч, Ларс фон Триер, Алексей Герман, наш гений – Андрей Тарковский.

Ну и, конечно же, в театре – это: Эжен Ионеско, Сэмюэл Беккет, Антон Чехов, Александр Вампилов, Иван Вырыпаев, Павел Пряжко, Николай Коляда. Не могу не обратить внимания и на произведения античных авторов – Эсхила, Софокла и многих других.

— Античные авторы. А что важного вы выделяете для себя из их творчества?

— Ну, здесь я бы обратил внимание на «Поэтику» Аристотеля. Для меня, как автора, как драматурга, важна изложенная древнегреческим философом мысль о том, что любое искусство, в частности и драматическое, основано на подражании природе. То есть искусство – вокруг. Я воспринимаю это как то, что всё окружающее нас – часть искусства.

— Раз мы коснулись Аристотеля, то нельзя не вспомнить и о Гегеле. Ведь в его видении драматургия разных эпох только тогда справлялась со своими задачами, когда демонстрировала не одни лишь хотения, но исполнение, осуществление хотений в поступках, когда ее героем был индивид, способный к решительным действиям. А что движет героем? Пафос. Причем, в отличии от Аристотеля, Гегель понимал пафос не как страдание, которое дает о себе знать в каких-либо определенных сценах, в особенных моментах действия, а как силу, стимулирующую героя, силу, которая двигает его поступками на протяжении всего действия.

Как бы вы обозначили пафос ваших драматургических героев?

— Пафосом моих персонажей я бы назвал желание жить. Жизнь, как квинтэссенция всего вокруг, и даже смерти. Я стараюсь, чтобы мои персонажи продемонстрировали все элементы жизни. Такой я вижу задачу героев, силу, которая движет персонажами, и которая лейтмотивом проходит через мои произведения.

— А если посмотреть на задачу со стороны режиссера и обратиться к системе Станиславского, то как бы вы определили собственную сверхзадачу?

— Заставить зрителя чувствовать. Испытать эмоции. Это, ох как, непросто в наше время.

— Ну, и последний вопрос: каким по-вашему должен быть современный театр?

— Театр в моем восприятии должен быть провокационным. Провокационным во всех отношениях: с политической, социальной, психологической и эстетической точек зрения. Должен провоцировать зрителя, размывать границы, будоражить его чувства и эмоции.

Да, кого-то может зацепить и заставить пережить увиденное вместе с актерами лишь классическая театральная постановка, соответствующая всем традиционным канонам. Кого-то же вдохновит спектакль, в котором зрителю предстоит, например, на протяжении нескольких часов в маске бегать по территории полузаброшенного советского завода за актерами, воображая себя волком, чтобы затем сесть в освещенной лишь маленькой лампочкой комнате с незнакомыми людьми и начать читать воспоминания переживших концлагерь.

Поэтому театр, разумеется, должен быть разным и живым.

СПРАВКА

Игорь Артемьев — волгоградский драматург, режиссер и сценарист, клипмейкер. Руководитель волгоградского творческого объединения «Север».