Fiction

* * *
Я одним глазком заглядывала в Бейрут,
и одной ногой зашагивала в Багдад,
и в Дамаск запускала руку, и был обут
в сапожищи Ливанских гор и багров закат...
А глаза закрою — он ярче горит сто крат.

Я входила в Ерусалим под его звезду.
Целовала в белые камни, в старческий лоб
и в маслины, скукоженные в Гефсиманском саду,
в бугенвиль кровавый его, в острый иссоп.
До сих пор мои губы чувствуют жар, озноб.

Дюдя

Было время, когда игумен Ерм казался нам ангелом, спустившимся на землю. Во плоти ангел. Некий херувим, что несколько занес нам песен райских... Когда он еще жил в Лавре, на заре своего монашества, к нему в келью старцы посылали молодых постриженников как бы “на экскурсию”: идеальная келья монаха. Простота. Чистота. Нестяжательность. Единственным ее излишеством была серебристая змеиная кожа, которую подарил отцу Ерму мой друг — писатель и путешественник Геннадий Снегирев.

Последняя птица

* * *

Саул и Давид

Царь Саул и поныне ищет души Давида.
Но Давид вовек не убьет Саула.
Ибо — только вместе с Саулом умрет обида.
Ибо — только вместе с Давидом поет опала.
И тоска ликует. И смерть глядит, как невеста.
Но когда псалмопевец смолкает и петь не может,
царь Саул себе не находит места:
чуждый дух терзает Саула, гнетет и гложет.

Но Давид, повторяю, вовеки — пророк, изгнанник —
не убьет Саула на царской его кровати,
ибо тот — Помазанник и Избранник,
хоть и богооставлен, а все не лишен печати.

ЭН-ДЕН-ДУ
* * *
Смерть представляетс в одушевленном виде,
                                                                        то есть - живою,
паче же - особой женского пола.
Старой девой или вдовой военного; так - вполне пожилою,
разгадывательницей кроссвордов в журнале «Семь и школа».
Непременной общественницей, активисткой в ЖЭКе.
Может быть, даже работницей городского собеса
иль профсоюза, шарящей по картотеке
подслеповато, с кариесом во рту, без сугубого интереса.

ИСПАНСКИЕ ПИСЬМА

I

Дорогой! Я живу все блаженнее, то есть — бездумней, чудесней:
не копаюсь в себе, а беру что ни попадя, с края,
говорю невпопад и ни к месту, испанские песни
на ходу напевая...

Жить с тоскою российских затурканных интеллигентов,
замороченных миром и городом, — сущая мука!
Все зависит, как в музыке, только от пауз, акцентов,
да еще — чистоты, долготы одиночного звука.

Единственное, что скрашивало тоскливое существование Брагонци в колледже Кварто-дей-Милле, - возможность погонять мяч. Но и у сей услады был горький привкус. Он ощутил его с первой игры, заметив, что, когда пора бить по воротам, даже самые лучшие, самые меткие игроки съеживаются и будто сдерживают себя: удар выходит неуверенный, слабый, и вратарь берет мяч как нечего делать. А ведь только что нападающий был исполнен решимости, храбро сражался за мяч, защищал его от противника, стремительно гнал к воротам, и потом… потом этот вялый удар.

Предрассветное марево. Дрожащими, рвущимися полосками поднимается над морем солнце. Оно едва показалось, но болтающаяся форточка маленького домика высоко в горах уловила первый луч, играет с ним.

Море хмурое. Шероховатые, тяжелые волны розовеют по верху. Холодная хрипотца в криках чаек.

Вадим украл краник от самовара и снова попал сюда. Он недоумевал и всю ночь бредил, как ему объясниться за это. «Повезло еще, что не сто тридцать первая!» — пожалел его кто-то, будто статьи выдавали, как белье в бане. Но краник, немым, нелепым укором жег ладонь — рецидив! В отчаянии Вадим вздрогнул и счастливо расслабил закаменевшие мышцы, проснулся. До освобождения оставалось несколько часов.

Впереди меня пара – девушка и парень. Я медленно еду за ними на велике и любуюсь девушкой. Зная, что никто на меня не смотрит, я вглядываюсь в нее пристально, точно желая украсть ее прелесть и спрятать в своем эротическом сейфе. Просторное платье словно бы стоит на месте, а под ним упруго и умилительно двигается маленькое энергичное тело.