Алексей Константинович запил...

мая 24 2018
Вечером 18 мая умер Алексей Константинович Антонов, поэт и преподаватель, доцент кафедры теории литературы и литературной критики.

Говорят, что человек не может умереть в присутствии детей. Ему больно и неловко. Поэтому в традиции разных народов принято уводить детей от постели умирающих. Чтобы те ушли легко и не мучаясь.

Алексей Константинович сам поручил мне написать некролог. В декабре 2017, в день смерти ректора Литинститута Сергея Есина, за полгода до своей страшной и горькой смерти. Он ушёл бы раньше, как и хотел сам, но держали и не давали его ученики, читай, его дети.

Старик Антонов. (Он сам назвал себя стариком, хотя был совсем не старым). Выдающийся лектор и писатель, любимец студентов, легендарный преподаватель Литературного института, после долгой и планомерной работы по самоуничтожению, умер 19 мая. Мы простились с ним вчера в морге инфекционной больницы. Универмаг на углу кричал о смешных ценах, плакат на дверях Библиотеки напротив морга гласил: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь».

Были люди, знавшие старика лучше, чем я. Ещё молодого, кудрявого, на фоне моря, с мороженым, а не с кружкой пива в красивой руке.

Руки - это то немногое, что осталось от того, прежнего Антонова, к тому времени, когда он пришёл читать нам, первокурсниками Литинститута, лекцию по теории литературы. Он вошёл - и зал недоуменно загудел. Припухший дяденька, сильно навеселе. Кто-то с первых рядов спросил: доцента Антонова сегодня заменяет сотрудник ЧОП?

Он посмотрел с насмешкой и исподлобья.

А потом - он начал читать.

Как рассказать о чуде?

В нобелевской лекции Бродский говорил о том, что стихи пишут не ради стихов, а ради удивительного ощущения, доступного только поэту. Это ощущение колоссального ускорения сознания. Испытав его единожды, человек не может отказаться и пишет снова и снова. Каким-то волшебным образом Антонов мог погрузить в это состояние ускорения сознания целую аудиторию. Больше такого ощущения не было ни с кем, нигде и никогда.

Уходило все. И нетрезвость и характерный вид. Оставалось счастье и руки, красивые руки пианиста, на полторы октавы.

И долго ещё мы, поражённые, молчали, а потом долго аплодировали.

И ещё дольше недоумевали, что могло произойти, чтобы гений мог довести себя до такого.

Он жил в общежитии на Добролюбова, вместе со студентами. Иногда заходил в гости к кому-нибудь в комнату на ночные посиделки. Покупал тортики. Лучшим из лучших давал почитать книги из своей библиотеки.

Отпускал шутки и афоризмы, мол, водка не рифма, сама не придет...

Говорили, что когда-то у Антонова была другая, состоявшаяся жизнь, была квартира в Москве, жена и сын. Потом это все куда-то делось.

Алексей Константинович запил,

Вот идёт он по улице в ночь,

Из-за сорокоградусных капель

Не желая себя превозмочь, - напишет о нем поэт и бывший студент Артём Морс.

Кто-то говорил, будто всему виной его ум. Будучи слишком умным, он специально доводил себя до уровня собеседника, чтобы разговаривать с ним на равных.

А может быть, дело в другом. Только в чем - мы не знали. И никто не знал.

Из общежитской каморки изгнали. То ли по доносу, то ли за пожар, который он чуть было не устроил. Ночевал в теплотрассе, в саду. Потерял паспорт, зимой несколько дней жил с бомжами в троллейбусе...

Он падал, как в стихотворении Рильке, которое сам же и цитировал. Ди блатте фален, фален ви фонвайт.

Но, как в стихотворении Рильке, всегда находилась рука, которая удерживала его в падении.

Встречать Антонова во дворике Литинститута было радостью и облегчением. Жив, жив, старик.

К счастью, он продолжал работать. Удивительно, но голова его не теряла способности мыслить трезво и остро, поражая неожиданными аналогиями, наблюдениями. Где бы не ночевал, но всегда приходил на лекции чистым, прилично одетым, прилично пахнущим.

«Какую голову надо иметь, чтобы выдержать это, - удивлялись мы.

Какое здоровье надо иметь, - удивились врачи, вынося приговор. «У вас нет никаких болезней. Просто у вас нет печени».

Его подкосила смерть ректора Литинститута Сергея Есина. После этой смерти он уже не оправился. "Есин был для меня Литинстутом", - сказал он мне в наш последний разговор.

Для студентов литинститутом был сам Антонов. Считалось доброй приметой встретить Антонова перед экзаменом. Считалось честью, если старик выделит тебя из сотни своих студентов. Его любили, даже несмотря на чудачества, иногда довольно обидные.

Помню, как одна вип-выпускница, трепетно скрывающая свой возраст, после защиты пригласила всех в кафе. Антонов пошёл из приличия, страдал и зевал, как и все мы. Солировала вип-выпускница, чем-то бесконечно хвастаясь, рассказывая о феерических успехах.

А может быть, Алексей Константинович что-то хочет сказать? - вдруг сказала она, подняв бокал.

Антонов состроил рожу и посмотрел хитрым пришуром.

- Хочу сказать, что у меня такие же часы на руке, - вдруг сказал он дурацким голосом.

Выпускница смутилась. Никаких часов на руке у неё не было.

- Да-Да, у меня точно такие же, - продолжал Антонов, - теперь я точно знаю, сколько вам лет.

Он кивнул на задравшийся рукав футболки дамы, за которым скрывалась большая прививка от оспы...

Антонов хотел перед смертью попасть в Оптину пустынь. Не попал.

Не хотел быть сожженым. Кремировали.

Зачем-то хотел, чтобы я написала веселый некролог. Весело не получилось.

Ещё в феврале ему стало плохо. Знающие люди ещё тогда сказали «это конец». Студенты, участники студии Белкин, которую он вёл, не давали ему уйти. Собирали деньги, устраивали в больницы, ухаживали и страдали с ним.

«Он дал нам друг друга. Он дал нам себя», - скажет впоследствии Автоном Доветров, один из его учеников. Он лёг в больницу с Антоновым, до последнего стараясь вытащить его из смертной бездны.

Почему этому любимому многими, безмерно одаренному человеку стало так плохо с нами?

Я не знаю. Никто не знает.

Светлая память, Алексей Константинович. Мы любили вас.

Стихотворение Алексея Антонова

ЗОВ

Поедем в Болдино, сестра,
На всю оставшуюся осень.
Сойдем у первого двора
И там пристанища попросим.
Там, позвонили, возлюбя
Себя во всей своей природности,
Находишь самого себя
И с тем живешь вне срока годности.
Там, говорят, сейчас сезон
Успения природоведенья.
Леса обуревает сон
В предвосхищеньи вдохновения.
Там, пишут, дышится легко.
Там каждый вечер в столбик пишется.
Там неснятое молоко
И живы буквы ять и ижица.
И, сирым, нам дадут приют,
К нему – в мундирах три картошки,
И на руки воды прольют
Из алюминиевого ковшика.
И будем плакать до утра
В неверном свете керосиновом.
Поедем в Болдино, сестра.
В последний раз поедем, милая.