Большое кочевье. Андрей Увицкий об Амарсане Улзытуеве
В статье об одном из самых интересных современных поэтов — Амарсане Улзытуеве — делается попытка рассмотреть его творчество в контексте как современной отечественной, так и малоизвестной бурятской поэзии, а также оценить успех едва ли не главного замысла Улзытуева — утвердить анафорическое созвучие в качестве регулярной тонической рифмы для русского стиха.
Всякий видевший (и, разумеется, слышавший) чтение Амарсаной Улзытуевым собственных стихов неизбежно составляет об этом действе некоторое мнение — не случайно НГ-Exlibris однажды обмолвилось, что «Амарсана Улзытуев является видным представителем звуковой поэзии. Выработанная им манера особого горлового исполнения своих произведений напоминает шаманские камлания. Однако за этим образом скрывается тонкий и рафинированный поэт» [Таран 2014].
Характеристика довольно нейтральная: часто о выступлениях Амарсаны пишут намного экспрессивнее, а оценки бывают полярными — от неприкрытого восторга до очевидного неприятия. Но этот краткий отзыв содержит два момента, достойных обсуждения: во-первых, насколько оправдано противопоставление первобытной манеры и рафинированности текстов, а во-вторых, можно ли однозначно отнести эти стихи к звуковой поэзии? Собственно, ответом на заданные вопросы, наряду с еще несколькими важными предметами, мы и займемся, а пока чуть отвлечемся на обсуждение авторского восприятия поэзии и авторской же терминологии.
Говоря о своих (а чаще — о чужих) стихах, Улзытуев нередко употребляет термин «исполнительское мастерство». Так вот: это словосочетание у него никоим образом не относится к манере подачи текстов! Скорее он применяет его в том самом смысле, который имел в виду Мандельштам в знаменитой статье «Разговор о Данте»: «Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную, словарную, чисто количественную природу словообразования» [Мандельштам 1987: 109]. И там же — не менее важное: «Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний— это слышимое и ощущаемое нами изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь, то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями» [Мандельштам 1987: 108].
Итак, сперва поговорим о настройке и применении этих самых орудий.
В 2013 году Амарсана Улзытуев опубликовал в издательстве «ОГИ» книгу «Анафоры», а в 2016-м — «Новые анафоры». Названия не обманывают: действительно, сквозной организующий момент этих книг — начальное созвучие, «стилистический прием, заключающийся в повторении сродных звуков, слов, синтаксических или ритмических построений в начале смежных стихов или строф» [Квятковский 1966: 35]. Но мы знаем, что практически любой оригинальный объект плохо укладывается в рамки строгих формулировок; поэтому Ю. Орлицкий считает необходимым точнее охарактеризовать использование анафорического приема в определенной поэтике, в данном случае — в поэтике азиатского орнаментализма, которой, по сути, придерживается и Амарсана: …все, кто писал о монгольском и бурятском стихе, самым главным его признаком называют толгой холболго (в буквальном переводе на русский — «соединение начал, или голов», то есть звуковая упорядоченность начальных фрагментов двух или более следующих друг за другом строк).
В разное время для обозначения этого приема учеными и поэтами предлагались разные термины — например, «начальная рифма», «начальная аллитерация» или «анафора», однако все они означают, кроме бурятского «соединения голов», и другие явления… [Орлицкий 2017: 72–73]
Далее, характеризуя в данном контексте собственно творчество Улзытуева, исследователь отмечает, что тот «пишет в основном свободным стихом, иногда прибегает и к рифмовке. Безусловно, термин «анафора» связан в современной поэзии именно с его стихами <…> Как видим, новой формой русского стиха, основанной на бурятской традиции, Амарсана овладел в совершенстве» [Орлицкий 2017: 73].
Может показаться удивительным, но эта вполне положительная рецензия вызвала у ее объекта не то чтобы неприязнь и раздражение, но как минимум — потребность в ответном высказывании.
