Негромкий голос. Александр Панфилов к 130-летию Ивана Соколова-Микитова
Начиная с Сергея Тимофеевича Аксакова, само имя которого погружает нас в атмосферу тёплой нежности, в русской литературе изредка появлялись писатели, принципиально не желавшие сочинять несуществующие истории. Они шли от жизни и писали только о том, чему были непосредственными свидетелями.
Когда мы видим в их текстах местоимение «я», то, не пускаясь в теоретические рассуждения об «образе рассказчика», простодушно принимаем к сведению, что «я» – это тот самый человек, фамилия которого значится на книжном титуле. Но перед нами не документальная проза, а именно высокая художественная литература; тут на глазах происходит невероятное чудо, когда прямое свидетельство жизни становится её преображением, выявлением её истинного лица, тихим любованием этим лицом.
Один из крупнейших писателей в этом ряду – Иван Сергеевич Соколов-Микитов. Он почти забыт сегодня, и это неправильно, хотя причины его нынешней «неизвестности» очевидны. Первая – особенности его произведений. Простая лексика, элементарный синтаксис, скупая живопись, талант любовного совпадения с природой – отсюда прямой путь в детскую литературу, где в конце концов, как в резервации, и прописали Соколова-Микитова. Между тем он по преимуществу всё-таки обращается к взрослому читателю, как бы приглашая его остановиться, опамятоваться, глубоко вздохнуть и… задохнуться от счастья. Вторая причина – мы разучились читать медленно, а это своеобразный пропуск для вхождения в мир Соколова-Микитова.
Попробуем прочитать медленно, совсем медленно.
«Весну объявили грачи.
Всю неделю, поблёскивая на солнце вороным пером, вперевалку бродили они по утемневшим дорогам, белыми носами разбивали мёрзлые колтыхи. Когда по дороге проезжал, завалясь в возок, подгулявший мужик в армяке, они, подпустив близко и присевши на тонких ногах, лениво взлетали над лохматой спиной лошадёнки и опять опускались на дорогу. Грачей встречали на полях галки, похожие на бедовых бабёнок в серых платочках. Днём они гуляли с грачами, а вечером вместе садились на голые, звеневшие на весеннем ветру деревья».
Это – экспозиция рассказа И. Соколова-Микитова «Глушаки» (1927). Восхищались этим рассказом многие известные современники писателя – сравнительно молодого тогда человека неуёмной в своём любопытстве к миру души. Константин Федин, который в 1920-е был ещё не скучным функционером от «правильной» советской литературы, а «серапионом», сочиняющим поразительные в своей новизне тексты, прочитав рассказ, пришёл в невозможный восторг: «Читал твоих «Глушаков», завидовал тебе. Вот у тебя есть в чём черпать силы, кроме книжной полки, редакций и Федерации писателей. И вот мне и нужен, смертельно нужен такой «тыл» – не знаю, ремесло ли, природа, монастырь ли, только не литература. В общем, ты в своей литературе рассказываешь, какой ты счастливый вне её…» Федин прав – у записного странника Соколова-Микитова был важный якорь, его смоленская деревня, его малая родина; но это такое волшебное место, которое не замыкало писателя в условном «областничестве», но становилось зеркалом всего огромного человеческого мира.
Приведённый зачин рассказа – это пейзаж как своеобразный камертон, настройка звука; далее описывается поход трёх крестьян на охоту («Под старою угольницею мужики по жердочкам перешли набухший ручей и, остановившись, свернули цигарки. Синий дымившийся лес накрыл их просто и невидно, как свою родню», «На место они пришли под самый закат. Золотом полыхало над лесом небо, – сгорало и высоко таяло в небе одинокое, с огненными краями облако, сосны стояли как зажжённые свечи»). Там есть и ночь у костра, и традиционные охотничьи, не без мистики, байки, и счастье самой охоты, и почти влюблённость в жертву – прекрасного глухаря, однако не эти подробности важны, а рождающаяся где-то за текстом, нежно звучащая мелодия.
Соколов-Микитов был человеком удивительной судьбы. Он родился в Калужской губернии в крестьянской семье – по благословению самого преподобного Амвросия Оптинского: к его матушке сватались сразу трое, и она пошла за советом к святому, живущему последний свой земной год; тот внимательно выслушал девушку и сказал выходить замуж за отца будущего писателя. С трёхлетнего возраста жил в смоленской деревне. Учился в Смоленском реальном училище, откуда был изгнан за участие в революционном кружке. В восемнадцатилетнем возрасте перебрался в Петербург, пробовал учиться на сельскохозяйственных курсах, здесь написал своё первое произведение и отнёс его на суд Алексею Ремизову – с этого началась их дружба. Ремизов свёл его с известными писателями. В старости Соколов-Микитов вспоминал пивную на углу Литейного, в которой он встречал печального Блока за кружкой пива. «Как-то, – неторопливо рассказывал он, посасывая свою вечную трубочку, – мы заглянули туда, я с Куприным, Александром Ивановичем, потом подсел к нам Грин…»
Но ветер странствий уже не давал покоя юноше, срывал с насиженного места, упрямо уносил в неизведанное. В 1912 году из Ревеля (Таллина) матросом торгового судна Соколов-Микитов отправился по морям-океанам, увидел множество стран, накануне Первой мировой войны сошёл с корабля на Афоне и послушничал в русском Пантелеимоновом монастыре. С началом войны пробрался через Турцию на родину, летал техником на легендарном самолёте «Илья Муромец» бомбить противника. Осенью 1917 года фронтовым депутатом приехал в Петроград, слушал Ленина. Однажды Виктор Некрасов спросил его, действительно ли «Аврора» стреляла. «Не знаю, – ответил он. – Какой-то крейсер или броненосец стоял возле моста, но стрелять не стрелял. Я потоптался, потоптался и пошёл домой… А наутро прохожу мимо Зимнего и чувствую носом, чем-то родным, спиртным пахнет. Откуда бы? Подошёл поближе, вижу, все окна в подвалах дворца настежь, и оттуда солдатики лезут, покачиваются, весёлые. Винные подвалы царские ликвидируют. А как они во дворец попали, шут его знает. Может, и штурмовали».
В 1919-м познакомился в Одессе с Буниным; Бунин – имя для Соколова-Микитова не менее важное, чем Аксаков. Снова стал матросом. В Англии его судно интернировали, он без языка и без денег мыкался по ночлежкам, потом перебрался в Берлин, тогдашний центр русской эмиграции. Громил в эмигрантских газетах большевиков. «О, если бы в вашей силе было рождать засуху или напускать дождь! – обращался он к ним. – Вы иссушили бы полмира и полмира затопили водой, только бы удержать власть». Когда в 1922-м, с помощью Максима Горького, Соколов-Микитов добился разрешения вернуться в Россию, Зинаида Гиппиус круглила глаза: «Неужели Микитов сбрендил?!» Позже А. Твардовский, с которым Соколов-Микитов близко дружил (у них было какое-то редкое душевное сродство), удивлялся: «Как это с такими глазами – и вас не расстреляли?» Иван Сергеевич улыбался: «А я и сам не знаю… Легко было и не уцелеть… Много случаев подходящих было».
Он уцелел. Впрочем, любой общественной борьбы после Берлина писатель сторонился. Когда большевики принялись добивать русскую деревню, внедряя колхозы, он просто перестал писать о крестьянах. Женился, поселился с женой на смоленской родине, воспитывал трёх дочерей, очень много писал, книги выходили одна за другой. Потом его снова подхватил ветер странствий, понёс по уголкам родной страны.
А со Сталиным, к слову, Соколов-Микитов встречался. В конце 1932 года он плыл на Шпицберген на ледокольном пароходе «Малыгин». Тот сел на мель. Спасательную операцию организовали весной 1933 года. «Малыгина» выручили, однако в ходе операции погиб буксир «Руслан». Соколова-Микитова как объективного свидетеля вызвали в Кремль, где он поведал Сталину об этой трагедии. Тот был обходителен – упомянул, что читал рассказы Соколова-Микитова и любит их. Писатель позже рассказывал, усмехаясь в бороду: «Крови на его руках я не заметил. Возможно, он их часто мыл…»
Он жил в Гатчине, Ленинграде. Был у него дом в Карачарове, что в Калининской области, на берегу Волги, куда кто только не приезжал к нему в гости, от крестьян и архиереев до знаменитых писателей. Соколов-Микитов пережил несколько страшных трагедий, он потерял всех дочерей, старшая и младшая ушли совсем юными, средняя утонула в Карелии в 1951-м, 25 лет от роду. Успев подарить Соколову-Микитову внука Сашу (будущего министра культуры РФ), которого он горячо любил и поближе к которому в 1967 году переехал в Москву. Последняя трагедия писателя – практически полная слепота на закате жизни. В этом вынужденном бездвижном пребывании в четырёх стенах вечного «очарованного странника» была какая-то великая несправедливость.
Но до самых последних своих дней Соколов-Микитов оставался образцом безукоризненного творческого поведения, он никогда не был замечен ни в каких дрязгах, к окружающим относился предельно благожелательно и продолжал надиктовывать на магнитофон свои волшебные рассказы, в которые мы сегодня так редко заглядываем. Впрочем, это ничего не говорит о рассказах, они давно принадлежат вечной русской литературе, но кое-что говорит только о нас нынешних. И это «кое-что» неутешительно.
Александр Панфилов,
кандидат филологических наук
