Неотогретый. Александр Панфилов о Федоре Сологубе
Визитная карточка Фёдора Сологуба: «Мы – пленённые звери, / Голосим, как умеем. / Глухо заперты двери, / Мы открыть их не смеем…» Лев Шестов, сравнивая эти строчки с пушкинским «Воспоминанием», заметил в 1909 году: «Пушкин хохотал бы над этими стихами… Сологуб не жалуется, не плачет. Нет у него дара слёз… Он не может уже жаловаться – некому, он – бессмысленно воет…» Это звучит как приговор – и даже не собственно поэту Сологубу, а эпохе. Но так ли всё однозначно? Ведь в том же сборнике «Пламенный круг» есть и другие строки: «Я влюблён в мою игру. / Я, играя, сам сгораю…» И это уже – о разных масках, которые примеряет поэт.
Советское издательское дело иногда дарило читателям чудеса. Посмертная судьба текстов Сологуба была печальной – их просто не печатали, как будто и не существовало никогда такого автора. Впрочем, правило это не без исключений. Спустя полвека после кончины Сологуба, в 1979 году, в Большой серии «Библиотеки поэта» вышло семисотстраничное собрание его стихов. Из прозы же дважды прорвался лишь «Мелкий бес» – во второй раз в 1958 году, в затерявшемся на просторах страны Кемеровском книжном издательстве. Можно лишь предполагать, что было тому причиной – оттепель ли или то, что термин «передоновщина» несколько раз использовал в своих статьях Ленин. Книга эта, разумеется, сразу же попала в разряд страшного дефицита. Но мне в отрочестве посчастливилось. В своём кузбасском городе я имел привычку, направляясь из школы домой, заходить по дороге в букинистический магазин и копаться там в завалах потрёпанных книг. Однажды я выудил из этих завалов то самое кемеровское издание «Мелкого беса» неизвестного мне до того Сологуба и, перебирая пожелтевшие страницы, провалился в иной мир – мир свободы, тайны и волнующей вопросительности. Этот текст разительно отличался от советских литературных «олеографий», отличался он и от расчисленной учителями на скучные квадратики классической литературы из школьной программы. Я не пожалел отдать за книгу три рубля, сэкономленные на школьных обедах, вообще-то огромные для меня деньги.
Это было первое по-настоящему живое прикосновение к сокрытой от нас тогда культуре русского Серебряного века. Сологуб – один из тех, без кого эта культура была бы немыслима.
И вот странно (с Сологубом связано немало странностей): по своему происхождению Сологуб смотрелся белой вороной среди русских модернистов. Он, сын портного и прачки, недавних крестьян, чудом угодил в социальный лифт – лишь благодаря помощи дворянской семьи, в которой мать работала прислугой. Отца потерял в четырёхлетнем возрасте, мать его нещадно порола – ежедневно, с какой-то изуверской любовью. И это продолжалось до самой её смерти: трудно поверить, но 28-летний Сологуб сообщал в 1891 году в письме младшей сестре, что матушка жестоко выпорола его за какую-то пустую провинность. Окончив учительский институт, Сологуб преподавал в провинции. Правда, Сологубом он тогда ещё не был, а был Фёдором Тетерниковым; псевдоним ему придумали уже в 1890‑е годы в журнале «Северный вестник», в котором к власти пришли невиданные доселе на Руси модернисты. Н. Минский и А. Волынский сказали начинающему автору: с такой фамилией в литературу входить нельзя, нужно что-нибудь поаристократичнее – так писатель стал Сологубом.
К тому времени он уже возвратился из провинциальной педагогической ссылки, взявшей десять лет его жизни (Крестцы, Великие Луки, Вытегра). Возвратился не с пустыми руками. Все эти десять лет (1883–1894) Сологуб сочинял роман «Тяжёлые сны», где реальность мешалась с полусонной одурью, не без эротики и предчувствия какого-то иного мира, – таких романов в русской литературе ещё не было. «Мелкий бес», на создание которого ушло ещё десятилетие, в сущности, продолжал и уточнял тему менее известных «Тяжёлых снов». Тема эта во многом была автобиографической: не случайно передоновская недотыкомка перекочевала в очень личное стихотворение Сологуба: «Недотыкомка серая / Истомила коварной улыбкою, / Истомила присядкою зыбкою, – / Помоги мне, таинственный друг!» И это помимо того, что в главных героях этих романов ходят провинциальные учителя.
Любопытно. Среди корифеев Серебряного века мы встречаем трёх учителей: И. Анненского, В. Розанова и Ф. Сологуба. И какие же они разные: застёгнутый на все пуговицы утончённый дворянин Анненский с его влюблённостью в античную литературу и острым переживанием тоски, целую энциклопедию которой он составил в своей поэзии; выходец из духовного звания Розанов с его лукавым прищуром, текучей «многомерностью» и превращением собственной жизни в предмет литературы; «каменный» Сологуб без тени улыбки на лице, снабжённом простонародной бородавкой («кирпич в сюртуке», по слову того же Розанова). И все они выросли под сенью Достоевского: Анненский вживался в его героев, Розанов анализировал их, а Сологуб их просто использовал. Он сравнивал книги Достоевского с античными мифами, поставлявшими сюжеты для мировой литературы, и элементы так понятого «достоевского мифа» беззастенчиво включал в собственные произведения. Проблемы плагиата для Сологуба, похоже, не существовало – он находился как бы в постоянном диалоге с авторами прошлого (да и настоящего): над временем или вне времени.
В первое десятилетие ХХ века Сологуб уже писатель знаменитый, модный, неожиданный, «пугающий». В 1907 году он оставил учительство, уйдя на вольные хлеба. Три лучшие, на мой взгляд, его книги появились именно в эти годы: сборник рассказов «Жало смерти» (1904), роман «Мелкий бес» (1905), поэтический сборник «Пламенный круг» (1908). В них Сологуб с удовольствием провоцировал читателей и критиков не слишком целомудренным заигрыванием с «запредельным», соблазнами и кощунствами, демонизмом, парадоксами, игрой в «страшное». Всё это и вообще является существенной особенностью литературы Серебряного века, но Сологуб был особенно последователен в нарушении общепризнанных «красных линий» в культуре. Он волхвовал и чудачил, прослыл колдуном. Женился на писательнице Анастасии Чеботаревской, особе утончённой и психически неуравновешенной, окружившей мужа настоящим «культом личности». Завёл у себя салон, собиравший цвет тогдашней петербургской литературы. Устраивал маскарады, на которых мог появиться в наряде римского воина (Ремизов при этом прохаживался с обезьяньим хвостом, торчавшим в разрезе пиджака).
Ещё одна странность: Сологубу в это время уже под пятьдесят – старик по тогдашним представлениям. Сквозняки Серебряного века были сродни молодильным яблокам; с 54-летним Иннокентием Анненским в последний год его жизни, когда он мальчишествовал в «Аполлоне», произошло нечто похожее.
Сологуб творил миф, легенду: «Творимая легенда» – название его трёхтомной эпопеи, которую сейчас, увы, перечитывать невозможно. Сологубовский художественный мир парадоксален и статичен (при всём музыкальном разнообразии, поражавшем знатоков), он натянут на каркас из нескольких устойчивых тем. Одна из них – тема смерти, очарования смертью, невозможности жизни, вот именно такой: лживой, мрачной, скудной, бескрылой. «Мне страшный сон приснился, / Как будто я опять / На землю появился / И начал возрастать»; «Живы дети, только дети, – / Мы мертвы, давно мертвы»; «О смерть! я твой. Повсюду вижу / Одну тебя, – и ненавижу / Очарование земли» и пр. и пр. Подобные строчки подвигли Максима Горького создать довольно злой шарж на Сологуба, сделав его одним из прототипов поэта Смертяшкина из «Русских сказок». Сологуб страшно обиделся – он вообще был обидчив и тяжёл в своей обидчивости, отношения с людьми портил быстро и как будто с удовольствием.
Жил в нём какой-то ледяной холод. Неотогретость, по выражению Андрея Белого, узнавшего уже после смерти Сологуба ужасные подробности его ранних лет и писавшего Р. Иванову-Разумнику, что знай он это раньше, то устремился бы к Фёдору Кузьмичу с сердечным плачем, «чтобы хоть чем-нибудь отогреть эту неотогретую жизнь».
Большевистской революции Сологуб не принял, считал её «крещением грязью», а её лидеров называл не иначе как тупоголовыми. Предпринял множество попыток покинуть страну. Эстонскую визу они с Чеботаревской получили лишь в сентябре 1921 года. За два дня до отъезда Анастасия Николаевна в приступе психической болезни бросилась в реку, её тело нашли только весной. Сологуб после этого заперся у себя в комнате с книгами по дифференциальному исчислению – когда поинтересовались, зачем они ему, ответил, что хотел математически проверить, существует ли загробная жизнь. «И что?» – спросили его. «Есть, и я непременно встречусь с Анастасией Николаевной», – был ответ. Так, по крайней мере, рассказывает Г. Иванов в «Петербургских зимах».
Уезжать из России он после этого не захотел. Умер писатель в 1927 году. По свидетельству Р. Иванова-Разумника, за два дня до смерти Сологуб сжёг письма, дневники и рукопись последнего романа. Рукописные стихи не смог сжечь, сказал, что рука не поднимается. Двумя месяцами ранее он написал стихотворение, которое заканчивалось так: «Ко всему я охладел. / Догорела жизнь моя. / Между прочим поседел, / Между прочим умер я».
