Олеся Николаева: «Самый страшный вирус — это вирус пошлости»
14 марта в театральном зале НГОНБ в рамках четвертого литературно-художественного фестиваля «Славянская буквица» прошла творческая встреча с поэтом Олесей Николаевой. На встречу пришли известные новосибирские литераторы: поэты Владимир Берязев, Владимир Светлосанов, Святослав Одаренко, Аркадий Константинов, критики Михаил Хлебников и Илья Кузнецов, прозаик Сергей Петунин…
О магии и спонтанности поэтического творчества, о табу в литературе, об отношении к поэту в обществе, о благодарности, ненависти и пошлости, — обо всем этом Олеся Александровна рассуждает в беседе с корреспондентом «Новой Сибири» Юрием Татаренко.
<...>
— Ваше кредо профессора Литинститута?
— «Трости надломленной не переломить и льна курящегося не загасить». Сейчас в Литинститут по новым правилам можно принимать абитуриентов сразу после школы, по сути, — подростков. А это очень сложный и хрупкий человеческий состав. Когда они оканчивают институт, мне всегда грустно не только потому, что надо с ними расставаться, но и потому, что «сейчас бы только и начинать!».
<...>
— В людях поселился страх заболеть коронавирусом. А какая зараза страшнее — вирусы наживы, равнодушия?
— Самый страшный вирус — это вирус пошлости, которым заражена не только Россия, но уже, пожалуй, половина мира. Ну и отсутствие того, что Пушкин называл «самостояньем человека»: нежелание самостоятельно мыслить, которое подкреплено чувством соучастия в какой-нибудь социальной группе, толпе.
<...>
— Сейчас популярна серия «ЖЗЛ». Чьи биографии вам интересны?
— Серия очень хорошая, я ее читаю. Особенно было интересно читать Алексея Варламова об Андрее Платонове и Григории Распутине, Константина Ковалева-Случевского — о святителе Николае, Вячеслава Бондаренко — о Вяземском и его же в той же серии «Святые старцы». Были бы интересны также исследования об Иннокентии Анненском, Константине Леонтьеве, Андрее Мельникове-Печерском. Не знаю, выходили уже в этой серии книги о них? Не так давно прочла книгу Владислава Отрошенко о Сухово-Кобылине (сама о нем немного писала в романе «Мастер-класс»). Над Сухово-Кобылиным — какая-то тайна, роковуха. Все его жены и возлюбленные погибли. Книга Отрошенко о нем понравилась.
<...>
— От чего свободен свободный стих? Роль верлибра в вашей жизни?
— Верлибр у меня происходит из мелоса Священного Писания, в котором он порой доведен до совершенства.
Положи меня, как печать на сердце твое,
как перстень на руку твою,
ибо крепка, как смерть, любовь моя,
остра, как преисподняя, ревность.
Стрелы ее — стрелы огненные…
Ну и так далее. …Но вообще я начала писать верлибры по дороге к прозе, пока не уткнулась в нее.
<...>
— Олеся Александровна, как различаете хорошие стихи и не очень? А хорошие и великолепные?
— Великолепные стихи сродни чуду: они меняют оптику, они обладают целебной силой, в них есть «гармонии таинственная власть». Как сказал Баратынский, «болящий дух врачует песнопенье». А просто хорошие стихи — это подспорье для великолепных стихов. Но в любом случае это «извлечение драгоценного из ничтожного», по слову пророка Иеремии: «Извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как уста мои». Там, где этого преображения не происходит, стихотворение — это просто упражнение в рифму или нерифмованная дневниковая запись.
— Поэзия — это метафоры, неологизмы, афористичность — а что еще?
— Еще — кантилена: музыка. И думаю, она — прежде всего. Потому что без метафор, афористичности, а уж тем более неологизмов даже великое стихотворение может обойтись, а без этого никак. Есть такое выражение: магия стиха, чара. Не об этом ли великий Лермонтов?
Есть речи: значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
— Ощущаете ли такую субстанцию, как «предстихи»?
— Конечно! Наступает какое-то особенно состояние неприкрепленности к эмпирической действительности: словно накрывает облако, отделяющее от нее, и это опознается как освобождение от земных причинно-следственных связей, как вхождение в область свободы. И бродят пока не очень явно различаемые мелодии, обрывки фраз, которые словно хотят, чтобы их соединили, распознали и дали им словесное обличье.
— Что помогает «домолчаться до стихов»?
— Мне помогает то, что я пишу еще и прозу. В прозе слово не такое, как в стихах, где оно более многозначное, более символическое, обладающее большей валентностью. Вот по этому слову я начинаю скучать. По компактности высказывания, по таинственным пробелам и паузам между строками. Поэтические образы и формы уводят от обыденных их значений и приближают к видению новых смыслов и связей, при этом не лишая нас возможности понимания всех прочих семантических возможностей и не порывая с чувством реальности. Прекрасное (пушкинский «идеал») ищет для своего выражения иноязык, немного отличный от прагматического и информационного: слово (то, да не совсем то), не во всем совпадающее с его номинативной функцией и сохраняющее с ней дистанцию, сколь бы малой она ни была.
— Когда стихи написаны, что происходит сразу после этого?
— Я очень редко пишу по одному стихотворению — обычно целыми циклами: стихотворение ведет за собой другое, третье, четвертое… Ткань существования состоит из языка, пронизана им, в нем растворена. Хайдеггер говорил, что «язык — это дом бытия»; подлинное наше бытие скрывается за мельтешением каждодневных забот, информационных атак, меняющихся психологических состояний и настроений, за общей внешней и внутренней неуютностью и невнятностью жизни, ее клиповой пульсацией. Но язык поэзии и приводит нас в этот дом, даруя особое самоощущение. И когда поток стихов останавливается, я какое-то время продолжаю блаженствовать: чувствовать, что я — это я: мое эмпирическое «я» совпало с «я» онтологическим. Но чувство этого совпадения продолжается недолго.
