Остров вне традиции. О книге Никиты Гладилина «Остров традиции. Роман вне традиции в четырёх сезонах»

Гладилин Никита Валерьевич
Мар 15 2020
На портале «Текстура» вышла рецензия студентки Литинститута Нины Александровой на роман доктора филологических наук, доцента кафедры иностранных языков Никиты Валерьевича Гладилина.

Можно ли спастись от реальности на своем внутреннем острове?

Куда могут завести неведомые тропы языка и гуманитарного мышления?

Что ждет читателя между поллюцией и революцией?

Почему роман оказывается вне традиции?

Есть всего четыре сезона и одна книга, чтобы ответить на эти вопросы…

Профессор Клир и две его дочери — практически чеховские персонажи, тихие, мирные, «старорежимные», плоть от плоти Традиции с большой буквы. Они прячутся от бушующей эпохи Страны Сволочей в старой усадьбе, в мире книг, музыки и науки. Однако реальность вторгается неожиданно — при загадочных обстоятельствах погибает одна из дочерей. За расследование ее гибели берется интеллектуал-гуманитарий Конрад Мартинсен, случайно оказавшийся в усадьбе. На пути к разгадке его ждет столкновение с таинственным Землемером, повелевающим вывернутым наизнанку миром вокруг.

Спасаясь от гражданской войны, Конрад находит “морально-политическое убежище” в доме престарелого профессора. Он тоже не вписывается в изменившийся мир, но по другим причинам: слаб, трусоват, полон ненависти к окружающему и во всех своих неудачах винит других: людей, страну, эпоху. Автор не жалеет красок для описания этого персонажа — гадливое узнавание наступает у читателя довольно быстро. Однако именно Конрад произносит пронзительные слова про «каждодневный грех предательства самого себя, грех самоедства, грех безволия», который есть в каждом из нас и который и делает мир вокруг страшным, агрессивным и бесприютным. Конрад появляется из ниоткуда на разбитом велосипеде, чтобы на протяжении пары сотен страниц рассказать читателю все, что накопилось у него на душе, дорушить дряхлый издыхающий мир, уничтожить традицию на наших глазах — и на том же велосипеде уехать прочь.

Безусловно, инфернальные приключения Конрада в сотрясаемом судорогами мире Острова Традиции — это история о слабом, противном самому себе жителе умирающего советского мира. Как Конрад, ужасаясь и с трудом принимая почти сюрреалистическую действительность, постепенно привыкает к ней и приспосабливается, так человек советской страны становится жителем постмодернистской реальности. С кровью рвет пуповину, с трудом переживая сепарацию от гиперопекающей и токсичной родины-матери.

Гладилин пишет, собственно, об этом. За грубыми, часто абсурдными метафорами стоит попытка выстроить и проанализировать мифологические конструкты, лежащие в основе Советского мира, деконструируемого постмодернизмом. Трудность говорения обуславливается тем, что сам говорящий является частью этой глобальной уродливой структуры. Он ненавидит ее, но при этом связан с ней пульсирующей кровяной пуповиной. Именно поэтому главный герой, Конрад, — человек довольно неприятный. Его идентичность выстроена внутри национальной идентичности “страны сволочей”. Жалкий, слабый и поэтому агрессивный, он не может найти себе пристанища, дела, оправдания для существования. Кондрад существует в маскулинном мире бинарных оппозиций — неслучайна фиксация на фаллических образах и противопоставлении мы/они, сила/слабость, мужчина/женщина. Постструктуралистская исследовательница Элен Сиксу писала, что “сеть бинарных оппозиций пронизывает весь традиционный язык, а акт письма должен децентрировать систему традиционных значений”: “письмо должно стереть грань между говорением и текстом, порядком и хаосом, осмысленностью и нонсенсом. В таком случае, письмо деконструирует существующий маскулинный язык”.

Роман именно так и делает. Не просто рвет с литературной традицией или с традицией распадающейся советской реальности, а пытается деконструировать и подорвать сам ее язык, чтобы продемонстрировать читателю всю его никчемность и ходульность. Ведь, как писал Барт, именно язык создает идеологии и придает идее реальность.

В безвременном пространстве Острова Традиции обитают герои, хотя основной среди них один — и все происходит как будто в его воображении. Остальные —  схематичные, картонные и искусственные, потому что это герои-идеи. Все они говорят одним и тем же монотонным голосом — абсолютно одинаково стилистически, с одним ритмом и интонацией — это, собственно, и есть голос автора. Поэтому все происходящее такое камерное и медленное, что эти долгие диалоги практически без начала и конца происходят в его голове: “Я пишу только о себе, потому что не знаю чужих сюжетов, выражающих меня”. Роман чем дальше, тем все сильней становится личным высказыванием, почти интимным блогом. Разрушается граница между автором и героем, между художественным повествованием и персональным дневником.

Большая часть романа проходит в разговорах и монологах — автор не показывает, а рассказывает, чем невольно напоминает философские романы эпохи Просвещения. Темп романа очень специфический — постоянные ретардации и дискретная композиция делают фрагментированное мозаичное письмо непростым для восприятия.

Наполненный цитатами и аллюзиями, текст нарочито усложнен и неаккуратен. Максимально деформированный, неожиданно меняющий стилистическую парадигму, превращающийся из романа то в обрывки сценария, то в лирические дневники, то в элементы очерка, он дает очевидный ответ на вопрос, вне какой традиции написан. По форме это канонический постмодернистский текст. Здесь есть все, о чем вы думаете, когда слышите это определение: и интертекстуальность, и эксперименты с формой, и фрагментарное письмо, и попытки эпатажа, и деконструкция сакрального подхода к литературе. Читатель может играть при чтении не только в узнавание претекстов и скрытых цитат из классической немецкой литературы (автор — филолог-германист), но и в узнавание классических постмодернистских приемов.

“Это всё вторичная музыка, говорила Анна. Ремесленные стилизации под подлинник. Может, правы были обитатели гессевской Касталии, что наложили запрет на сочинение новой музыки и всецело отдались изучению старой. Писать новую музыку — всё равно что писать новые молитвы, тогда как доходчивы и действенны только древние”.

Остаются, однако, открытыми вопросы о том, что является искусством и в какой момент текст легитимизируется как искусство, должно ли читателю быть комфортно и уютно внутри текста — или фигура автора может стать абьюзером, принуждающим читателя все глубже и глубже проникать в мир неприятного другого, ставя вопрос о насилии по-новому, делая читателя его объектом, заставляя погрузиться в него и пережить — отнюдь не как безопасно отстраненный наблюдатель.

Так в тексте романа появляются фрагменты “книги легитимации” — и ее навязчивой необходимости, поиска легитимации как важнейшего элемента для выживания. “А главное — как быть с легитимацией? С оправданием индивидуального существования?” Необходимость легитимации текста как литературного феномена, постоянной легитимации своего существования (как будто простого факта бытия недостаточно) — этот страх создает постоянное ощущение фоновой тревоги, которая не исчезает никогда и сопровождает каждый эпизод жизни, каждый разговор, каждый вдох.

Из финальных строчек мы узнаем, что роман писался на протяжении 25 лет, с 1988 по 2013 год. За этот колоссальный срок постмодернизм как феномен расцвел и успел умереть, мир изменился до неузнаваемости, прошла целая эпоха. То, что шокировало или представлялось откровением, оказалось на свалке истории. В эпоху метамодернизма постмодернистский роман выглядит странным анахронизмом и навевает мысли о свете звезд, который доходит до земли только тогда, когда его источники уже тысячи лет как умерли — и мы смотрим в мертвое несуществующее небо.

Так постмодернистский по своей задумке роман неожиданно прорывается во вполне актуальные синтетические практики письма. Неожиданное взаимодействие с читателем, переживание насилия, состояние постоянной фоновой тревоги, ощущение тотальной несовместимости приводят этот крепко замешанный постмодернистский коктейль из детектива, антиутопии, лирической прозы и очерка к любопытной возможности прочтения сквозь современный опыт преодоления советской травмы и жизни в совершенно иной реальности.


Нина Александрова — поэтесса, литературный критик, кураторка, редакторка. Училась на филологическом факультете Уральского университета. Сейчас — в Литературном институте им. Горького. Авторка трех книг стихотворений. Стихи и критика публиковались в журналах «Воздух», «Цирк “Олимп”+TV”», «Знамя», «Лиterraтура», «Контекст», «Paradigma», «Слово/Word», «Syg.ma», «Урал» и др. Представлена в Премиальном листе международной премии «Поэзия», лауреатка всероссийской премии им. Бажова и др. Участница редакторской группы журнала «Здесь», журнала «Ф-письмо».


По теме:

Презентация книги Никиты Гладилина «Остров традиции»