Пифия Аполлоновна, не говори мне моё завтра. Геннадий Красников о творчестве выпускника ВЛК Алексея Болдырева
На первый взгляд может показаться, что Алексей Болдырев поэт сугубо иронический, ирония и юмор которого порою достигают беспощадной сатирической силы. Однако природа его иронии, его юмора ничего общего не имеет с повсеместно распространённым сегодня дешёвым стёбом, с животным смехом телевизионных хохмачей, с остроумием одесского привоза Жванецких, с паразитирующим на образцах культуры ёрничаньем концептуалистов и перформансистов, с клинической неуёмностью «правдорубов» Шендеровичей-Иртеньевых-Быковых, о которой Пушкин говорил: «Ты руки потирал от наших неудач, С лукавым смехом слушал вести, Когда бежали вскачь, И гибло знамя нашей чести»… Отличие Болдырева от них в том, что они хотят смешить, но у них ничего кроме зубоскальства и злобоскальства не получается, он же не хочет смешить, но парадоксальность описываемых им ситуаций невольно вызывает горькую улыбку. В этом смысле он настоящий русский поэт, к тому же, несмотря на чувство юмора, – поэт трагический, как прозаики Платонов, Булгаков, Шукшин или несомненно близкий ему и почитаемый им Веничка Ерофеев…
В поэзии же вообще трудно подобрать ему аналоги, может быть только Дон Аминадо или частично Саша Чёрный могут ещё как-то напоминать о некоторой тематической близости с ним, но они, с одной стороны, пользовались традиционным классическим стихом (в отличие от Болдырева, которому ближе современная свободная форма, в том числе и верлибр), а с другой стороны, они чаще всего описывали события всё-таки как бы со стороны, а у Болдырева (как и у автора поэмы «Москва-Петушки») сам автор становится объектом и субъектом литературного произведения.
Ещё одна характерная черта поэзии Алексея Болдырева – это плотная, органичная насыщенность текста культурными, историческими, политическими, эстетическими реминисценциями из разных эпох, времён, но все они как бы перевёрнуты, поставлены с ног на голову, доведены до абсурда, однако это не абсурдистская поэзия, это описанная во всех подробностях наша абсурдистская жизнь. Настолько подробно (со всеми деталями, жестами, эмоциями, лексикой, интонациями, голосовыми модуляциями, звуками, возгласами, лозунгами, терминами…), что поначалу автор собирался назвать свою будущую книгу «Шум времени», но потом вспомнилось, что такое название есть у Мандельштама. И однако же это совпадение тоже неслучайно. Не фолкнеровское «Шум и ярость», а именно мандельштамовское совпадение… Потому что «ярости» нет ни у Мандельштама, ни у Болдырева… Только если у Осипа Эмильевича «Мы живём, под собою не чуя страны…», то у Болдырева – как раз слишком «чуя», настолько «чуя», словно поэт живёт с оголёнными нервами, прикосновение к которым вызывает такую реакцию, когда не знаешь – то ли смеяться, то ли плакать… Болдырев выбирает как будто бы первое. И тут философски (и не только) ему ближе всего оказывается другой замечательный иронический поэт Николай Глазков, в своё время написавший: «Я на мир взираю из-под столика, Век двадцатый – век необычайный, Чем эпоха интересней для историка, Тем она для современника печальней!..» Потому Глазков и писал свои знаменитые трагикомические стихи, чтобы не смотреть на мир сквозь предвзятые чёрные очки…
