Рваная палатка. Рассказы
Скирда
Поначалу показалось, что придется путешествовать в одиночестве. Василий Иванович устроил багаж, снял пиджак, сел у окна. Когда перрон тронулся мимо окон, подождал немного и начал без особой охоты разбирать пакет, собранный в дорогу. Колбаса домашняя, рыба из собственной коптильни, банка с малосольными огурчиками и, конечно, бутылка водки. Но даже этот сочный натюрморт не радовал глаз, ибо не хватало к нему пары добрых товарищей. Надо же, боялся получить в попутчики маленького, хворого ребенка с неумелой мамашей, а тут... Ну ладно. Рука потянулась к бутылке, ибо поезд набрал ход и не сидеть же просто так, без всякого толка и дела. И в этот момент с деликатным щелчком отъехала в сторону дверь купе и появился он, долгожданный сосед. Невысокий, в темном пальто, в шляпе, явно не из «новых», человек интеллигентный и, как потом выяснилось, незаносчивый и, можно сказать, общительный. Работает киномехаником в санатории рядом с тем райцентром, неподалеку от которого стояла родная деревня Василия Ивановича, откуда он возвращался с отцовского юбилея.
Антон Петрович не отказался присоединиться к застолью. Правда, долго извинялся, что в долю может войти только пачкой печенья да двумя стаканами чая. Василия Ивановича это даже порадовало, ему было приятно угостить кого-нибудь, а тем более такого хорошего собеседника, как Антон Петрович. Основной признак хорошего собеседника — умение слушать. Сосед выпивал по половине рюмки, объясняя жестами, что привык пить именно так, помаленьку, мягко улыбался и кивал, слушая разглагольствования хозяина стола, наливавшего себе всякий раз полную рюмку.
— Вы берите колбасу, берите. Я ведь деревенский, и колбаса деревенская. Своя. Но вот что заметьте — деревня деревне рознь.
Антон Петрович пожал плечами, но так, что было понятно: он в общем-то склонен согласиться со словами попутчика.
— Вот взять наши Листвяники — может, слыхали?
Виноватая улыбка в ответ, киномеханик хотел бы угодить Василию Ивановичу, мол, конечно, слышал, такая знаменитая деревня, но, как честный человек...
— Деревня замечательная, даже, можно сказать, особенная. — Глаза рассказчика сладко призакрылись, как будто он там, внутри, созерцал видение малой своей родины. С трудом оторвавшись от созерцания, он продолжил: — И есть у нас соседи за речкой — Бекасово. Полкилометра нет между, извините за выражение, населенными пунктами, а разниц столько, что задумаешься. Для примера возьмем хотя бы эту колбасу, вы берите, берите, все как-то самый маленький кусочек норовите, не обижайте.
Антон Петрович кивнул: беру, беру.
— Испокон веку, лет, думаю, может, и двести, и у нас, и в Бекасово держат свиней. Держат, потом режут, смалят соломой, сало солят, у нас тут Хохляндия недалеко. Но что характерно, у нас не выбрасывают никогда внутренности, кишки идут на колбасу, а у них, в Бекасово, все, что из свиного брюха, в землю зарывают. И так двести лет! Представляете? Полкилометра и одна речка Теслевка между нами — почти ручей, а не речка, — а нравы разные. И ведь все годы наши женятся на бекасовских и бекасовские женятся на наших — и никакого впечатления. Колбасу, заметьте себе, покупают нашу и едят, а чтобы самим начать головой думать — не желают. Все добро из свиной туши в землю.
Они чокнулись и выпили.
— Что вы все мельчите? Или это у вас в кино так принято, по чуть-чуть? Кстати, а что это я все про свое да про свое? Вы расскажите про мир кино. Там ведь звезды.
Антон Петрович вздохнул:
— Я ведь просто киномеханик.
— Понимаю, что не Никита Михалков, а все же какую-нибудь прихватывали Хаматову за какой-нибудь чулпан, а? В тени декорации. Да вижу, не хотите обижать словом, может быть, и неплохую женщину. Я слышал, что она больным помогает.
— Я не знаком с актрисами.
— А что с ними знакомиться? Горожане. А горожанин он кто? Инвалид. Я не хочу ругать город, сам в нем живу и зарабатываю. И тоже замечаю в себе инвалидность. Только деревенские задатки еще дают продержаться. Стараюсь всегда думать о человеке хорошее. Пока уж он совсем нож тебе в спину не воткнет. До последнего веришь. А все оттуда, из Листвяников. Расскажу короткий пример, чтобы было понятно про деревенское воспитание.
Выпили.
— Рыбу берите. Хотя рыбу, сказать правду, лучше у нас делают бекасовские. Так вот, было мне лет, что ли, тринадцать-четырнадцать, отец на скирдовании, а я, один из детишек, оказался дома, под рукой. Матери надо обед отцу в поле отправить. У нас его, обед в смысле, девочки, так повелось, носили, те, кому лет восемь, ну десять. А тут дома ни сестрички, а обед вот он. Ну, я и пошел. Стыдно, здоровый уже парень, а я рано окрепел, у нас так говорят, а девчачью легкую работу делаю. — Василий Иванович понюхал кусок рыбы, отложил. — Ну, скирду себе представляете. Вы же тоже деревенский, как я понимаю.
Сосед коротко кивнул.
— Так вот, ее постепенно, как бы по ступеням вздымают. Ступень метра два, ступени три-четыре, мужики вилами мечут наверх, а оттуда еще наверх... А на самом верху пара старичков — ходят притаптывают да послеживают, чтобы ладно улеглось. Они, в общем, и не так нужны, но из уважения им дают там показать себя. Пришел. Стою с обедом. Стыдно. Отец долго не спрыгивает со своей ступени, как будто дает всем меня хорошо рассмотреть, а мне — покраснеть вволю. И нельзя просто поставить узелок и убежать, так не делают. И затевают тут мужики разговор как бы промеж себя: «А что это за мужичок к нам явился? Никак подмога? Семеныч, — это к отцу, — а что это он пришел на подмогу, а не помогает?» Отец сначала помалкивал, потом спустился, взял у меня узел, поставил к подводе, сам закурил, прилег на копну. Говорит им: «Если хотите, берите себе Василия в помощники».
Василий Иванович снова разлил водку, но говорить ему было интереснее, чем пить.
— Полез я, взял отцовские вилы и включился в этот конвейер. Это только кажется, что сено, оно легонькое. Это полчаса оно легонькое, а потом... Перекурить когда хочешь нельзя, в цепочке стоишь, к тебе сено идет и от тебя должно, иначе всеобщий стоп! А мужики в один голос: «Ну, молодец Вася, ну, гонит как, ты полегче, молодец, нам, старым, за тобой и не поспеть!» Когда вечером со скирды сполз, ноги у меня не гнулись, руки не мог к тулову приложить, как пингвин двигался, в голове улей гудит, на ладонях волдыри. Но чувствовал себя героем. Как до дому добрался, плоховато помню. Есть не мог. — Василий Иванович задумчиво отхлебнул из рюмки. — Потом, через пару лет, спросил как-то раз у отца, зашел разговор, как я тогда, мол, себя показал? По правде сказать, был уверен, нарвусь на похвалу. «Молодец, — думал, отец скажет, — уже и в четырнадцать лет был ты богатырь и гордость семьи».
Сосед слушал очень внимательно, не сводя с рассказчика глаз.
— А он мне говорит, что мужики его все успокаивали. «Ничего, — говорили, — Семеныч, ну, пару лишних часов мы со скирдой этой провозились, зато мальчонку ввели в курс дела». Я потом уж вовсю скирдовал и по другим работам. Так что, Антон Петрович, давай выпьем за деревню, она нас делает, она в жизнь выпускает, что заложено, на том всю жизнь остатнюю и едем.
Антон Петрович выпил половину того, что выпивал до этого. Тоскливо поглядел в окно. Там вечерело и мелькали очертания каких-то населенных пунктов, среди них, наверно, было много самых разных деревень.
— Со мной была такая же история.
— Что? — радостно вскинулся Василий Иванович. — Скирдовал?
— Горох косил. А горох косить...
Василий Иванович замахал руками:
— Тоска-жуть, он же переплетается, так его надо в пару приемов брать, сначала вершки — и откинуть, а потом понизу. Если сразу всю толщину зацепить, то, может, и срежешь, но не откинешь, надорвешься.
Антон Петрович кивнул и сказал ровным, жестким голосом:
— А если не объяснили толком, что к чему, и подгоняют хором: «Давай, парень, давай! Стыдно, отстаешь!» — а тебе лет тринадцать-четырнадцать? А потом глаза залило, и секунды нет, чтобы по сторонам поглядеть, разобраться.
Василий Иванович молча и с новым интересом смотрел на соседа. Тон собеседника предполагал какие-то пояснения к сказанному.
Антон Петрович встал, достал из портфеля зубную щетку и пасту. Перекинул полотенце через плечо. Открыл дверь в коридор, обернулся и пояснил:
— Так что надорвался я тогда, даже в больнице лежал. Инвалид. Потому и киномеханик.
Когда он вернулся, Василий Иванович уже прибрал со стола. Антон Петрович спрятал гигиенические принадлежности и стал смотреть в окно, за которым теперь мелькали одни только разрозненные огоньки. Василий Иванович сказал:
— Простите, вот вы говорите — надорвались, а как же вы киномехаником-то работали? Там надо эти... как их... коробки с пленкой таскать, поднимать...
Сосед улыбнулся:
— Да, да, вы правы. Поймали меня. Назвался я киномехаником, чтобы короче, чтобы долго не объяснять, что к чему. А так я просто объявления писал, какой фильм, а основная работа в бухгалтерии.
Василий Иванович кивнул и усмехнулся довольно снисходительно.
— А с актрисой одной я все же был знаком. Мимолетно. Помните, она в «Братьях Карамазовых» Грушеньку играла?
— По телевизору шло. Не люблю сериалы.
— Нет, нет, это старый фильм, там еще Ульянов, Лавров, Мягков... и Грушенька. Так фамилия актрисы знаете какая была? Скирда. Правда, смешно?
Василий Иванович еще раз кивнул и снова усмехнулся:
— Скажите, а вы не из Бекасово?
